Александр Громов - Завтра наступит вечность Страница 25

И я уплыл.

Глава 2

Опять это отвратительное снежное месиво под ногами! И в воздухе – то же месиво. Только пореже и почище.

Второй день на город свирепо валился мокрый снег. Я шел по Тверской, притерпевшись к мокрым плюхам в лицо, грея руки о хот-дог, на моем плече болталась сумка с кипой лохматых выкроек, которые мама попросила занести ее старой подруге, а мои ноги месили гнусно чавкающую субстанцию из снега, воды и грязи. Кое-где, правда, дворники пытались воевать с субстанцией большими лопатами, но терпели очевидное поражение. Декабрь в Москве вообще не украшение года, но ведь выпадают же иногда приличные декабри! Нынешний, гнилой и гриппозный, был не из них.

А ведь у меня украли осень!..

Я тут же поправил себя: не украли, а обменяли на лучшее, правда, меня не спросясь. Испарился в конце августа, вернулся в середине декабря. Разве я в претензии? Ничуть. Надо быть законченным идиотом, чтобы негодовать по поводу выигрыша в лотерее. А все-таки чуть-чуть обидно…

Хуже всего оказались две недели земной – точнее, подземной – реабилитации. Меня предупреждали, что, несмотря на тренажеры «Грифа», я вряд ли смогу самостоятельно передвигаться, и я, конечно, верил этому только на словах. Оказалось – правда. Правда в том, что в ногах правды нет. Ка-ак они начали дрожать и подламываться при попытке встать! Нет, меня не вынесли на руках из кабины лифта, как труп, – это было бы уже слишком, – в пределах досягаемости от меня вдруг оказалось чье-то очень уместное плечо, на котором я радостно и повис. Все было не так: и ноги не желали ходить, и кровать оказалась не на потолке. Одна радость – еду я нашел на тарелке, а не в тюбике. Какую-то специальную диету, впрочем, довольно сносную.

Сон, книги, телевизор – и мучители в белых халатах, заставляющие ходить, приседать, крутить велоэргометр и плавать в бассейне как раз тогда, когда мне этого меньше всего хотелось. Я говорил им такое, за что любой нормальный мужик немедленно и рефлекторно влепил бы мне хук правой, но, очевидно, нормальных там не держали. Оскорбляй кого угодно и как угодно, только выполняй упражнения по графику реабилитационных тренировок. Не хочешь сам – заставят силой.

Еще неделю я околачивался на принадлежащей Корпорации загородной базе в лесу (только не заставляйте меня показать, где находится эта база, не то я мигом сменю фамилию на Сусанин), совершая пешие и лыжные прогулки, и наконец был признан приспособившимся к земной гравитации. Мне вручили кредитную карточку, небольшую сумму денег наличными и отвезли прямо домой.

Что удивительно – мама не стала слишком уж дотошно выпытывать, на каком именно «оборонном объекте» я столько времени «устранял аварию водоснабжения» и не было ли там какой профвредности. Обрадовалась, расцеловала меня, обнаружила, что я похудел, чуть всплакнула, приняла валокордин – и фактически все. Чем хорошо старшее поколение – им скажешь «надо», они повздыхают, но согласятся. Надо так надо, и утешай себя сознанием Великой Причастности. Многим помогает.

Я не сомневался, что через несколько дней раздастся телефонный звонок и я снова убуду в «длительную командировку на оборонный объект». Поэтому, как ни тянуло меня без дела послоняться по городу (соскучился!), я старался как можно больше времени проводить дома, облегчая тем самым работу соглядатаям, если Корпорация нашла нужным их ко мне приставить. Хотя я не заметил за собой никакой слежки, это еще ни о чем не говорило – кто я такой, чтобы заметить профессиональную слежку? Квалификация не та.

В общем, я сидел дома и жарил на сковородке семечки, когда мама попросила меня отнести кипу старых выкроек какой-то из ее подруг, живущей по такому-то адресу. Сегодня? Да. Прямо сейчас? Желательно. Ладно, ма, я пошел.

И вот я чавкал мокрым снежным месивом на Тверской, доедал хот-дог и пытался думать. Отсидка дома вдвоем с мамой имеет, помимо приятного ощущения уюта, свои минусы. Дома хорошо отдыхать, но практически невозможно задуматься – непременно что-то мешает. То мама смотрит мыльный сериал, то подолгу висит на телефоне, обсуждая, между прочим, меня, так что не прислушиваться совершенно невозможно, то желает услышать мое мнение по какому-нибудь вопросу, то считает, что я именно сейчас нуждаюсь в душеспасительной беседе, то она ничего не говорит, не смотрит телевизор и не названивает подругам, а я все равно не могу сосредоточиться ни на чем сложнее каления семечек, потому что всегда помню о ее проблемах с сердцем, – словом, мой земной дом далеко не «Гриф», пороху в нем не изобретешь, Аппассионату не напишешь и роды у инопланетного организма-механизма не примешь. Разве что починишь сломанную стиральную машину, что я и сделал в первый день по возвращении.

Я согласился – «добровольно и без давления», о здравом уме и твердой памяти можно не упоминать – войти в группу Стерляжего. Согласился, несмотря на то, что Стерляжий теперь мог укокошить меня в случае малейшего неповиновения, не неся никакой ответственности перед Корпорацией – до УК ему, понятно, дела не было и нет. Какой такой Свят Горелкин? Я его знать не знаю. Если кто-то пропал без вести, это его личные проблемы, и не осложняйте нам жизнь, если хотите и дальше получать задарма платину. Так и быть, накинем еще сто килограммов сверх нормы, знайте нашу доброту и не морочьте нам голову…

Это я-то стою сотню кило платины, или, что то же самое, полутонны золота? В глазах государственного монстра рядовой гражданин и одного грамма не стоит. Так зачем я согласился? Работал бы себе спокойно на Земле, вернее, в подземелье, чинил технику и пользовался репутацией ценного кадра, да и деньги неплохие…

Может, дело в том, что мне непременно надо сунуть нос туда, куда другие не совали? Ведь полез же я за каким-то чертом в пыльный лаз, в результате чего оказался в Корпорации! Чего я в нем забыл – ведь не рассчитывал же, в самом деле, найти библиотеку Ивана Грозного, сгоревшую во время татарского набега!

На любопытстве-то Стерляжий меня и поймал. И еще: я вдруг понял, что доверяю ему. Несмотря на его кабанью внешность. Несмотря на то, что он первым делом шарахнул меня сзади по бестолковке. Физиономист, глядя на него, здорово бы ошибся. Стерляжий меньше всего похож на дуболома, ценимого высшим руководством Корпорации исключительно за собачью верность в сочетании с умением драть глотку. То есть орать он умеет, и вряд ли у кого-то возникает сомнение в его лояльности. Но он не только цепной пес, иначе никогда бы не поднялся выше старшего охранника при лифте. Он умный, и лояльность его обдуманна и обоснованна. Кто знает, может, это и мой путь?

Свернув с Тверской, я принялся искать Трехпрудный переулок и нашел, хотя никаких прудов поблизости не заметил. Бывает. Никто ведь не требует, чтобы Тарный проезд был до крыш домов завален пустыми коробками, и трудно ожидать скопления старателей в Большом Эльдорадовском переулке. Если бы возникла необходимость переименовать все московские топонимы прямо сейчас, наверняка возникли бы Мокроснежные улицы, Слякотные площади, Промозглые проезды и Большой Насморочный тупик.

Я сверился с бумажкой, полученной от мамы, и нашел нужный дом – старый, кирпичный и без лифта. Наверняка над его крышей возвышались печные трубы. Ступени на лестничных пролетах, казалось, были изглоданы гигантскими грызунами. Одним словом – рухлядь, где доживают свой век старики из коренных москвичей.

Дребезжащий старушечий голос вопросил: «Кто там?» Я назвался и спросил Капитолину Мефодиевну, в результате чего послышался лязг дверной цепочки и меня впустили – удивительно, что сразу, хотя я был морально готов раз десять повторить, что мне нужно. Видимо, старушка не страдала ни тугоухостью, ни слабоумием. Тем лучше. Я намеревался выполнить поручение и смотаться отсюда как можно скорее.

Я передал старушке папку с выкройками. Старушка как старушка. Сухонькая, седенькая, немного сгорбленная. Ветхий халат, тапочки. В общем, не зрелище.

– А вы зайдите, пожалуйста, – пригласила она меня. – Что вам в прихожей стоять. Не разувайтесь, идите прямо так, у меня все равно пол не метен… Чаю хотите? У меня варенье из крыжовника.

Только этого мне и не хватало – чаи со старушенцией гонять.

– Нет, спасибо. Я тороплюсь.

– Вы уж подождите немножко, – сказала она. – Я обещала Маргарите Васильевне рецепт домашней пастилы, да что-то никак не найду… А, вон он где, наверное! Сама же им книгу заложила, вон она, книга. Вы уж достаньте, пожалуйста, сами, а то мне высоко…

Пришлось пройти в комнату. А вы бы не прошли на моем месте? Особенно если любите пастилу и не хотите огорчать маму?

Я еще успел заметить боковым зрением тень, стремительно метнувшуюся ко мне, но мне не хватило времени даже удивиться. Одно мгновение, и я оказался пригнут носом к дощатому полу – действительно неметенному, – а мои выкрученные руки нацелились в потолок.