Макс Фрай - Русские инородные сказки - 3 Страница 25

Лея Любомирская

Нуну Гарсия

Нуну Гарсия принадлежал к породе счастливчиков, которые с легкостью встают по утрам. За окном темень, холод, сырость, а он ничего — сидит на кухне в пижаме, слушает радио и мажет тостик мармеладом. Нуну любил тостики с мармеладом. Есть — не ел. Но любил. И каждое утро обязательно мазал один. А потом отдавал его соседской собаке. Собака, правда, тостики, не любила. Но ела. У собаки было трудное детство, и она знала, что есть надо все, пока дают.

Каждый день, позавтракав обезжиренным йогуртом и скормив соседской собаке тостик с мармеладом, Нуну Гарсия выходил из дома и шел плавать. Плавал он в фонтане в парке Бонфинь, что означает “Хороший Конец”. Нуну не смущало называние парка. Нуну считал, что оно никак не отражается на качестве воды в фонтане.

Строго говоря, плавать в фонтане было запрещено. Но служитель парка, Шавьер Машаду, бухгалтер на пенсии, которому врачи порекомендовали проводить больше времени на свежем воздухе, закрывал глаза на небольшое нарушение правил. Во-первых, Шавьер Машаду в глубине души считал себя слегка вольнодумцем. А во-вторых, правила были написаны людьми и для людей. А Нуну Гарсия — и я больше не в силах скрывать этот факт — был черепахой. Небольшой такой черепашкой. Даже, в общем, совсем маленькой. Хотя — из хорошей семьи и не без образования.

Наплававшись, Нуну выходил из фонтана, вытирался голубеньким махровым полотенцем, а потом шел в “служительскую” — маленький белый домик, немного похожий на общественный туалет. Там с одной стороны за занавеской хранились грабли и лопаты, а с другой Шавьер Машаду поставил стол, два стула и кофеварку. В ящике стола он прятал запасы кофе, а в маленьком шкафчике на стене — пластмассовые упаковочки со сливками для Нуну, и бутылку бренди “Масиейра” — для себя. Нуну регулярно пенял ему за то, что бутылка слишком быстро пустела, а Шавьер Машаду сердился и говорил, что бренди ему прописали врачи. Те самые, благодаря рекомендациям которых он работал служителем в парке Бонфинь. Поругавшись самую капельку, Нуну и Шавьер Машаду садились пить кофе. Пили долго, вдумчиво, хрустели печенюшками “Кошачьи язычки” и разговаривали о жизни.

Шавьер Машаду считал, что Нуну — отличный парень, свойский и без вредных привычек. А то, что черепаха — так это не страшно. Вот, скажем, Франсишку Гомеш, муж старшей дочери Шавьера Машаду, Карлы Андреи — тот вообще свинья свиньей. Поэтому Шавьер Машаду хотел познакомить Нуну со своей младшей дочерью — Карлой Ванессой. Нуну стеснялся и отнекивался.

Однажды Шавьер Машаду слегка перебрал “Масиейры”.

— Слушай, сынок, — сказал он, с трудом сфокусировав взгляд на Нуну, — я вот тут подумал — а ты, часом, не зачарованный принц?

Нуну закашлялся и уронил в кофе печенюшку “Кошачий язычок”.

— Нет, правда, — воодушевился Шавьер Машаду. — Лягушки же бывают принцами! А чем черепахи хуже? Мы тебя сейчас быстренько расколдуем, и пойдем к Карле Ванессе…

С этими словами Шавьер Машаду перегнулся через стол, сграбастал онемевшего Нуну, и влепил звучный поцелуй прямо в середину панциря. Раздался грохот, как будто за занавеской одновременно свалились все грабли и лопаты, и маленькая черепашка Нуну Гарсия, зажатая в кулаке паркового служителя Шавьера Машаду, превратилась… в маленькую лягушку.

— Ква! — сказала лягушка Нуну. Шавьер Машаду от неожиданности разжал кулак, лягушка шлепнулась на пол и споро поскакала к фонтану.

— Вот и ладно, — думал Нуну, наслаждаясь непривычной скоростью передвижения, — вот и чудненько. Буду теперь всегда жить в фонтане. Все равно у меня как раз закончились все тостики. Да и мармелада тоже уже, пожалуй, не осталось.

©Лея Любомирская, 2005

Лея Любомирская

Марселину Гонсалвеш

В доме Марселину Гонсалвеша считают снобом. Вроде бы он и любезный, и вежливый, но есть в нем нечто, что заставляет неодобрительно поджимать губы собирающихся на галерейке соседок.

— Зазнался, — качает головой соседка слева дона Мария, та, что припадает на левую ногу и все время что-то шьет. — Как стали за ним с работы шофера с машиной присылать, так и зазнался.

— Да ну что вы такое говорите, дона Мария! — едко возражает соседка справа дона Лурдеш, чей муж в позапрошлом году сбежал со свидетельницей Иеговы. — Да он с самого детства таким был! Я ж его помню вот таким еще! — дона Лурдеш наклоняется и отмеряет сантиметров пятьдесят от пола, показывая, каким именно она помнит Марселину Гонсалвеша.

— А по-моему, он очень симпатичный, — робко произносит толстенькая бразильянка Марсия, чья квартира находится прямо напротив квартиры Гонсалвеша. Марсия живет в доме каких-то пять лет, и еще не уверена в том, что имеет право голоса. — Вчера, когда лифт не работал, сеньор Гонсалвеш коляску мне помог затащить.

Дона Мария и дона Лурдеш скептически переглядываются. Дона Мария издает смешок и энергически перекусывает нитку, а дона Лурдеш вздергивает брови и пожимает левым плечом.

— Затаскивание колясок, — написано на ее лице, — это далеко не самое главное, и Марселину Гонсалвешу, затаскивающему коляски, так же далеко до симпатичного человека и доброго соседа, как самой Марсии до доны Лурдеш.

Марсия понимает безмолвное послание, тушуется и старается побыстрее улизнуть с галерейки.

— Девчонка, — осуждающе качает головой дона Мария. — “Ах, сеньор Гонсалвеш такой симпатичный!” — пищит она с бразильским акцентом, передразнивая Марсию. — Кажется, скоро этот ее Жильсон не сможет пройти в дверь из-за развесистых рогов!

— Не удивлюсь. У них, у бразильцев, все не по-христиански, — сурово припечатывает дона Лурдеш. — Помните, дона Мария, как дона Консейсау де Са наняла домработницу-бразильянку? Я тогда сразу ей сказала… — и достойные сеньоры, позабыв о Марселину Гонсалвеше, с жаром углубляются в сравнительный анализ домашней прислуги.

Между тем Марселину Гонсалвеш сидит дома и мается головной болью. Ему страшно хочется выйти и выпить кофе в кафе на углу, но домработница, которая обычно сопровожает его, взяла отпуск, а в одиночку Гонсалвеш выходить не любит. У Марселину Гонсалвеша есть одна странная и необъяснимая особенность — куда бы они ни шел, он всегда попадает в другое место. В юности это приводило его в отчаяние, а потом ничего — попривык и даже начал находить в этом некоторое удовольствие. Бесконечно экспериментируя, Гонсалвеш выяснил, что, выйдя за хлебом, он оказывается в дальней аптеке, а собираясь наведаться в библиотеку, обнаруживает себя на вокзале Санта-Аполония, почему-то всякий раз на третьей платформе. Он даже не поленился составить персональный путеводитель, чтобы не теряться всякий раз, когда приходится выносить мусор в отсутствие прислуги. Теперь, планируя поход в аптеку, Гонсалвеш внушает себе, что идет за хлебом, а перед тем как выскочить за сигаретами, складывает в сумку плавки и полотенце, как будто собирается в бассейн. Это очень утомительно, но лучше так, чем одеться для рождественского обеда, а вместо ресторана оказаться в багажном отделении автобуса, едущего в Испанию.