Джон Браннер - Всем стоять на Занзибаре Страница 26

Он страшился полюбить собственную страну, как сделал это его друг Зэдкиэль Обоми, и боялся, что однажды его с трудом выпестованное, сознательно принятое решение служить человечеству рухнет под гнетом горестного положения его братьев-американцев. Сегодня он опасно близко подошел как раз к этому. Вид моложавого вице-президента в «Дженерал Текникс» бесконечно его расстроил…

Он еще не раскрыл причину, ради чего обратился в «Дженерал Текникс», но не сомневался, что корпорация представит данные на рассмотрение Салманассару и получит вывод, весьма близкий к истине. Слишком многое в его жизни было достоянием гласности: например, его собственное прошение о переводе в Бенинию, когда при нормальном ходе событий ему логичнее всего было бы стать следующим послом в Дели, а после пожать плоды своих трудов и получить настоящую синекуру – в Париже, может быть, или даже в Москве. Какую шумиху тогда подняли из-за его назначения в Бенинию, особенно «Поколение X»…

Он сидел на единственном в комнате стуле, лицом к (хотя и не видя его) плоскому экрану настенного телевизора, на который чудо голографической передачи сигнала проецировало изображение, казавшееся плотным и вещественным, но менявшее перспективу, если зритель перемещался от одного края экрана к другому. На экране недавно шел выпуск СКАНАЛИЗАТОРА, и подробности боев в Тихом океане и актов вандализма, антиправокатолических беспорядков и нападений мокеров вообще довели его даже не до депрессии, а до почти ступора.

В одной безвольной руке он держал книгу, которую порекомендовал ему друг и которая вышла через несколько месяцев после его отъезда в Бенинию. Имя автора он, разумеется, уже слышал, знатоки считали его одним из десятка по-настоящему великих 'vulgarisateurs[21] социологии в духе Пэкарда и Рисмана.

Но автор объявил эту книгу своей лебединой песней и, верный своему обещанию – по словам друга, одолжившего ему этот том, – исчез вскоре после ее публикации. Ходили слухи, будто он покончил с собой. И действительно, его пронизанные отчаянием саркастические определения более всего напомнили Элайху «Разум у последней черты» Уэллса, эту мрачную эпитафию чаяниям человечества, и заставляли предположить, что слухи, возможно, не лгут.

Шевельнувшись, Элайху поглядел на книгу новыми глазами. На обложке была изображена пороховая бочка, к которой тянулась по полу брызжущая искрами огненная дорожка. Без сомнения, картинку выбрал издатель, а не сам Чад Муллиган – он-то сознавал, что живет в двадцать первом веке, и, если бы его известили вовремя, подобного архаизма не допустил бы.

«Понимаете, Муллиган…»

Элайху медленно кивнул. Надо признать, он проникся уважением к автору, как уважал бы врача, который отказывается морочить пациента ложными утешениями. Муллиган, возможно, понял бы мотивы, способные привести восходящую звезду дипкорпуса США не в сверкающие современные кварталы Москвы, а в заросшие грязью трущобы Порт-Мейя. Сам будучи европеоидом, он, возможно, даже понял бы выбор, вставший перед таким человеком: или отказаться от себя ради вопиющих насущных потребностей своего народа, который в этом бравом новом веке по-прежнему в западне и поставляет львиную долью мокеров (хотя сводки новостей благоразумно не упоминают цвет их кожи), львиную долю нарков (хотя большинству из них «мозголом» и «трип-улет» не по карману и они травят себя сваренным на кухне «ягинолом» или грязными ножами соскребают маковый вар со стенок горшков), тех, кто говорит: «Мне не нужно геттоизировать мое будущее, потому что я родился в гетто!», или непреклонно приберегать свою любовь только для друзей, а лояльность – только для всего человечества.

Цвет кожи тут ни при чем, просто человек по имени Элайху Мастерс не мог отождествить себя ни с советом директоров «Дженерал Текникс», ни с алчными боссами в Бамако и Акре, переходящими от лести и прощупывания Бенинии к воплям ярости друг на друга, задуманным для того, чтобы отвлечь собственные народы от межплеменных распрей. Пусть Дагомалия и РЭНГ ведут свои закулисные войны, похваляются перед соперником, кто из них более промышленно развит, более могущественен, более готов броситься на защиту собственной национальной самости. Для него тот факт, что Зэдкиэль Обоми смог найти равновесие между четырьмя языковыми группами, причем представители двух были пришлыми, потомками беженцев от межплеменной резни на сопредельных территориях в двадцатом веке, и заставить их петь хором в обстоятельствах, которые, по всеобщим прогнозам, способны привести к гражданской войне, был огромным завоеванием всей Африки.

«И возможно… всего мира».

В его памяти и сейчас звучало пение, перекрывавшее перестук пестиков в каменных ступах, потому что нет излишков кожи на такую роскошь, как барабаны. Подстраиваясь под их настойчивый ритм, он вдруг заговорил вслух.

– Нет, не потому это, что нам по сердцу жить в трущобах! – воскликнул он и, подчеркивая слова, хлопнул по книге ладонью. – Это потому, что их не научили тому, как мы, народы более искушенные, умеем ненавидеть друг друга!

Еще произнося это, он понял, какую чушь мелет. Люди обманывают себя, утверждая, будто ненависть это то, чему их научили. Ненависть к соперникам, пришлым в их угодьях, к более могущественному самцу или более плодовитой самке заложена в психологической структуре человечества. И все же факт оставался фактом: при всей бедности Бенинии он уловил некое ощущение счастья перед лицом нищеты, какого нигде не встречал прежде.

«Может, это благодаря самому Зэду? Нет, и это тоже ерунда. Даже Иисус, даже Магомет, даже Будда не могли бы на это претендовать. И все же я уверен, что это объективный феномен! Может, когда все приберет «ДжТ» и представит Салманассару факты, суперкомпьютер найдет какое-нибудь объяснение».

Но это было еще нелепее, чистейший образчик логики самооправданий. Единственные факты, какие можно было бы заложить в компьютер, и так всем известны: Бениния – маленькая страна, одолеваемая голодом, управляемая президентом и десятком его талантливых помощников и давно перешагнувшая тот рубеж, когда ее более крупные соседи сдались и объединились в группы по языкам колонизаторов. А на заднем плане громоздились диковинные исторические казусы, как-то: почему арабы-работорговцы, собирая партии невольников для продажи европейцам, начисто игнорировали шинка, почему, невзирая на традиционное отвращение к войне, это племя никогда не было подчинено соседями, почему при британском колониальном правительстве не было создано ни одной революционной партии, почему…

– Какой, черт побери, толк над этим биться? – сказал Элайху, снова обращаясь к стенам комнаты. – Я люблю эту страну, а если разложить любовь на группу факторов, которые сможет проанализировать компьютер, не останется ничего, ради чего стоило бы быть человеком!