Андрей Чертков - Время учеников. Выпуск 2 Страница 26

Я не поверил. В конце концов, нельзя же принимать подобные решения вот так, ни с чего. И если уж изменять плату, то в сторону увеличения, а никак не уменьшения. Хотя, с другой стороны, появление статей доктора Марсия тоже о чем-то говорит.

«Вот-вот, — сказал Полифем. — Это ты ему скажи, Лаомедонту. Он тебе живо сопатку начистит».

Сколько я его знаю, кажется, лет тридцать пять, столько из него так и лезет унтер-офицер. Раньше, в пору нашей общей молодости, когда он ходил на двух ногах, это почему-то не так бросалось в глаза.

Тут в разговор влез Зет, двоюродный брат заики Калаида. В отличие от Калаида Зет не заикался, но понять его все равно с непривычки было трудно. Он высказался в том смысле, что, возможно, установили состав желудочного сока и признали его менее годным.

«Ну, каких-то элементов не хватает. Или наоборот — больше чем нужно. Потому изменили цену. Нужно спросить у Ахиллеса, может, надо какие витамины попить, чтоб, значит, сок был качественнее…» — «Заткнись, — посоветовал Полифем. — Тоже, нашелся знаток. А у самого Лаомедонта не хочешь проверить состав желудочного сока? — тут он оживился. — А что? Дерьмо штатское! Проверить состав и набить морду. В соответствии с категорией. Отполировать мослы и дать копоти…» Но сказал он это, против обыкновения, не совсем уверенно. Что, в общем-то, было понятно. Все молча принялись раскуривать погасшие за время разговора трубки и сигары, а Япет вернулся за стойку и зачем-то тщательно протер и без того чистую поверхность прилавка.

Полифем некоторое время обдумывал что-то, потом положил костыль поперек стола и заявил:

— Вот что, старички. Тут надо всем быть заодно. Три монеты, ишь чего захотел! Он наш сок будет перепродавать марсианцам втридорога, а мы будем какие-то гроши иметь с этого, да еще и благодарить? Так не пойдет. Верно, Аполлон? — дурацкая у него привычка: чуть что, обращаться ко мне за поддержкой. И все только потому, что когда-то воевали вместе. Я промолчал, но Полифем, видимо, счел мое молчание поддержкой и сказал:

— Никто не должен идти в этот его поганый пункт. До тех пор, пока не даст нормальную цену. А что?

Кто-то сказал: «А можно написать мэру», — но этого предложения никто не поддержал: секретарь мэра наверняка восстановил дружеские связи с новым хозяином. Все молчали, пряча друг от друга глаза. Первым не выдержал Мидас. Решительно отодвинув рюмку, он поднялся со своего места и пошел к выходу. «Ты куда?» — спросил было я. Он остановился и ответил не оборачиваясь:

— Три монеты — тоже деньги. Не так, что ли? — и вышел. Мы внимательно следили, как он быстрыми шагами пересек площадь и скрылся за тяжелой дверью. Через некоторое время Мидас вышел, вернулся в пивную и, положив на стойку деньги, гордо сказал Япету:

— Всем пива! За мой счет.

— Я от штрейкбрехеров пива не принимаю! — заявил Полифем. Я тоже почувствовал себя неудобно. Действительно, поступок Мидаса нарушал нашу вроде как складывающуюся солидарность. В конце концов, рассуждения Полифема содержали рациональное зерно. Мы могли бы добиться от господина Лаомедонта повышение стоимости хотя бы до четырех за стакан — для минимальной категории. А так…

Но с другой стороны, Полифем с его прямолинейностью и привычкой все делить исключительно на черное и белое вряд ли способен был стать организатором настоящей общественной акции протеста. Его неспособность к компромиссам просто отпугнула бы возможных участников, и в итоге мы остались бы в меньшинстве, столь смехотворном, что с ним уже не посчитался бы не только господин Лаомедонт, но и любой здравомыслящий человек…

Тут оказалось, что пока я предавался рассуждениям, все наши спокойно приняли кружки с пивом, и даже сам Полифем уже выцедил добрую половину, хотя и отвернулся демонстративно от улыбающегося Мидаса.

Погода неприятная. Нескончаемый дождь и порывистый ветер, температура каких-то десять градусов по Цельсию, а влажность непереносимая. Всю ночь пролежал на спине, хватая по-рыбьи открытым ртом воздух. И экзема совсем замучила. А тут еще утром Гермиона закатила скандал Артемиде из-за неубранной с вечера посуды. Скандалила-то она с Артемидой, но метила в меня: я засиделся с вечера за марками, чай пил в кабинете и чашку с блюдцем оставил там же. Сделал вид, что не понимаю. Оделся, сказал что схожу на почту, узнаю насчет пенсий. Пенсии по-прежнему не было, зато пришла телеграмма от Харона: «Связи изменившимися обстоятельствами вынужден заехать столицу буду через три дня». Телеграмма, как-будто, подтверждала мои вчерашние предположения. Я вспомнил свои предположения о готовящихся реформах и о возможном участии в них моего зятя. Подождем, посмотрим.

Несмотря на ворчание Гермионы, я все-таки отправился сегодня в стационар. В конце концов, пенсии все нет и нет, а сбережения тают как снег на солнце.

Странно, но внутри стационара все осталось по-прежнему — те же улыбчивые очаровательные девушки, тот же сверкающий кафель и никель. И все-таки что-то кажется мне изменившимся, даже неприятным. Сама процедура тоже, как-будто, стала неприятнее. Или это от внутренней неуверенности? Не знаю, не знаю.

Действительно, на видном месте был вывешен новый прейскурант — с делением всех доноров на категории в зависимости от результатов экспресс-анализа. Здесь мне неожиданно повезло — я получил категорию «элита». Конечно пустяк, но хоть немного улучшилось настроение. Мне назначили даже не пять, а десять монет за стакан. Если и Гермионе установят «элиту», все пойдет совсем неплохо.

Несмотря на очевидный успех, поспешил уйти, хотя улыбчивые сестрички традиционно предлагали после процедуры посидеть немного в уютном кресле, полистать иллюстрированные журналы.

Когда я вышел на улицу, как раз подъехал черный лимузин нового хозяина. Господин Лаомедонт вышел из автомобиля. Увидев меня, он сделал приветственный жест рукой — что меня весьма удивило — и улыбнулся. Улыбка у него приятная, я должен это отметить, несмотря на вполне естественную неприязнь, испытываемую к этому типу. По-моему, он даже хотел заговорить со мной, но тут случилось непредвиденное.

На площадь, с ревом и стрельбой вылетело окутанное ужасной вонью чудовище. Только через какое-то время я узнал в нем цистерну золотаря и вспомнил, что Минотавр, по слухам, вернувшись к прежнему образу жизни, вернулся и к прежнему виду деятельности.

Вонючая машина неслась во весь опор, Минотавр блаженно улыбался, а все, бывшие на площади, зажимали носы и жались по стенам. И конечно, наш лихач-золотарь вписался прямехонько в центр сверкающего лимузина господина Лаомедонта. От удара у Минотавровой машины вылетели, видимо, какие-то пробки, и потоки зеленоватой жидкости хлынули наружу и побежали по площади, распространяя зловоние.