Евгений Филенко - Отсвет мрака (Сборник) Страница 26

— Принеси мне тряпки, — приказываю Ольге. — Что я тут отсвечиваю голым задом!

Девчонка отлипает от стенки и, по-прежнему натягивая свитер на свои прелести, бочком пробирается к моей одежде. Сгребает ее в охапку и порскает обратно. Тип даже не косится в ее сторону. Похоже, он не уделяет большого внимания мерам предосторожности. И этим при случае можно воспользоваться. Ежели хватит пороху.

Истинно, только в штанах мужчина чувствует себя уверенно и в безопасности.

— Итак, условия… — бормочу я, морща лоб, как бы вспоминая. — Но ситуация переменилась. Утром я был законопослушный гражданин, чистый перед законом и Богом. Теперь же я — затравленный зверь, которого ищут все, кому нужна мзда за мою голову…

— Никто вас не ищет, — шелестит он. — Даже если вас захотят допросить, достаточно часто повторяйте «нет» и «не знаю», чтобы к вам утратили интерес.

— Конечно, если они не знают, в чем предмет договора!

— Они не знают.

— Вы в этом уверены? — спрашиваю я с надеждой.

— Мне это безразлично. И вам тоже. Считайте, что они не знают, и работайте. Существует лишь договор. Остальное никого не касается.

— Вы не представляете, на что хотите меня толкнуть!

— Мы представляем.

— Если ничего не удастся, нам всем уготован пожизненный курорт!

— Не всем, — склабится он. — Только вам.

Этот подонок говорит теми же словами, что и его предтеча. И рассуждает точно так же наивно. Сейчас скажет, что я зря паникую и у меня все получится.

— Вам удастся сделать это, — говорит он. — Иначе не может быть.

— Господи, но почему я?!

Наступает бесконечная пауза, после которой он отвечает вопросом же:

— А почему не вы?

Тут меня разбирает злость, и я ору во всю глотку:

— Потому что я боюсь! Потому что за мной тащится табун из ктырей! Потому что я хочу жить спокойно, в чистом и светлом месте! А когда я сделаю то, что вы просите, меня будут гнать по миру, как спидюка!.

Он медленно качает головой:

— Не будут. Некому будет вас гнать.

Так же медленно, словно каждое движение причиняет боль, он опускает руку в карман плаща — я напрягаюсь, ожидая чего угодно… даже пули в горло, как тот несчастный трассер, — и достает сложенный вдвое листок плотной бумаги.

— Вы просили план объекта. Вот он.

— Откуда вы…

— Мы согласны также и на сто пятьдесят процентов от исходной суммы.

— Послушайте, — говорю я с отчаянием в голосе. — Я не гожусь для этой работы. Вы можете все сделать без меня. Если у вас повсюду уши и глаза, если вы умеете проходить сквозь запертые двери и читать мысли… Но за убитого вами трассера трясти, как соломенное чучело, станут именно меня! Вам не нужно было убивать его!

— Он узнал. Он должен был умереть. И потом, что значит — убивать? Чем жизнь отличается от смерти?

Конфуций хренов, нашел время философствовать!

— Вы желаете, чтобы я отвечал? — шепчу я немеющими губами.

Потому что читаю в его голосе приговор. Нет, целую пачку смертных приговоров.

— Это необязательно, — говорит он. — Так вот: есть вещи, которых мы не можем. Зато можете вы. Поэтому мы обратились к вам.

— Я не хочу. Не хочу… Гори они огнем, ваши деньги! Все равно мне их не видать!

— Вы их непременно получите. Мы выполним свою часть договора.

— Почему я должен верить вам?

— Потому что у вас нет выбора.

— Резонно. И все же…

— У вас будет время изучить план. Что же касается предмета, вы найдете его…

— Стойте! — я протестующе выбрасываю ладонь. — И так уже сказано много лишнего. И хотя я не выразил окончательного согласия, не стоит продолжать разговор в присутствии девочки.

— Это безразлично, — пожимает он плечами. — Она узнала.

Я слышу, как у Ольги мелко стучат зубы.

4. СЕРАФИМ ЕРГОЛИН

Индира входит в мою каморку без стука. Крайне бесцеремонная юная особа.

— О! — тем не менее радушно возглашаю я. — Какой гость! Тебе не надоело еще строить из себя Золушку?

Одновременно с этим совершаю массу невидимых постороннему взгляду действий. Например, гашу дисплей не выключая компьютер и щелчком отправляю пачку сигарет под бумаги.

— Надоело, — заявляет она, плюхаясь в кресло и немедля забрасывая ноги на свободный участок стола. — Особенно при хроническом дефиците принцев. И вообще хоть сколько-нибудь благородных мужиков… Серафим, тебе нравится, чем мы занимаемся?

— Это ты вообще или о конкретном деле?

— Даже не знаю. Пусть будет — о конкретном деле.

— Не нравится. Я человек пенсионного возраста. И хотел бы до пенсии дожить. Но если мои подозрения оправданны, никто из нас до нее не доживет.

— Я уже слышала твою отвальную песенку. Давай лучше о подозрениях.

— Пойми, Индюша…

— От индюка слышу, — без заминки отвечает она.

— …В этом городе-стране существуют две сипы: ДЕПО и Пекло. Бремя от времени они подпитывают друг друга кадрами. Возьмем того же Зомби.

— Возьмем меня, — вставляет она.

— Ну, ты переоцениваешь свой вклад в противоправную деятельность Пекла. Кто из нас не шалил в детстве!

— Ты, например.

— Допустим… Я жил в другое время. В другую эпоху. Тогда можно было позволить себе роскошь быть пай-мальчиком. Веришь ли, таких нас было большинство. Умненьких, чистеньких. С большими планами и перспективами. Я прекрасно знал четыре языка: русский, английский, латышский и Паскаль…

— Это еще что за наречие?!

— Был такой язык программирования. Чрезвычайно престижный по прежним меркам.

— А на фига тебе сдался латышский?

— Так ведь я родился в Риге. И жил там до двадцати лет, пока нас не вытеснили националисты. Мой отец работал в тогдашнем комитете безопасности. Когда Латвия объявила суверенитет, он автоматически стал «персона нон грата»…

— Не понимаю. Он что, кого-то убил?

— С какой стати? Просто по роду своей деятельности он имел доступ к ниточкам, что при любом политическом строе тянутся наверх. Мой отец был тихий, неприметный человек. Очень добрый. И очень честный. Но при смене вывесок это значения не имеет.

— Похоже, ты не любишь латышей, — щурится Индира.

— Protams, не люблю. Tas tiesa[11]… С какой стати мне любить тех, кто выселил меня из собственного дома? Никогда не забуду, как они вели себя в августе девяносто первого. Это был последний путч перед развалом империи…

— Какой ты, оказывается, древний. И злопамятный! Когда в Москве сменилась власть и запахло порохом, все тамошние демократы мгновенно заткнулись. Все! Снизу доверху. И целых три дня никто не называл нас оккупантами. Снова на рижских улицах можно было говорить по-русски. Снова к тебе обращались вежливо. Латыши — вежливая нация… со своими. Три дня они тихонько ждали, чем кончится дело в Москве.