Александр Громов - Год лемминга Страница 27

Так что, если бы мои родители не погибли в автокатастрофе, не окончить бы мне Школы ни за что. Нет худа без худа…

Шучу.

Как ни странно, о детдоме у меня сохранилось мало воспоминаний, и те какие-то казенные: казенная одежда от зимних курток до трусов включительно, вечно хмурые, как бы тоже казенные воспитатели, редкие и почти всегда чем-нибудь испорченные праздники, несколько клинических подлецов, несколько клинических же воров с врожденными криминальными задатками, пара-тройка дебилов, «темные» по случаю, драки за то, кому быть паханом над всеми, – словом, нормальное обезьянье стадо. Серый фон. С Сашкой Кисселем и Димкой Долговым, пришедшими вместе со мной в Школу и продержавшимися до выпуска, мы подружились позднее, уж никак не в интернате. Хотя подружились – громко сказано, пожалуй. Дружить в Школе некогда. Не желали друг другу зла, это точнее.

Одно воспоминание, впрочем, осталось…

Совершенно точно установлено, что детеныши обезьян, все равно высших или низших, рано отнятые у матери, изолированные от стада и искусственно вскормленные, те детеныши, которые никогда не хватались за теплую материнскую шерсть, вырастают во вполне здоровых особей с тем же примерно процентом физических и психических отклонений, что и в контрольной группе. Мало того, они так же успешно производят на свет здоровое потомство. Есть только одно отличие: обезьяны, не испытавшие в младенчестве материнской ласки, почти все, за редчайшими исключениями, отказываются от заботы о своем потомстве, когда приходит ИХ черед стать родителями. Собственные детеныши становятся им не нужны. Начисто лишенные родительских чувств, обезьяны как бы мстят ни в чем не повинным детенышам за свое погубленное детство. И, если детеныша не подсадить в стаю, где о нем позаботятся, или не выкормить искусственно, такой детеныш неминуемо погибнет.

Не знаю, что из этого в конце концов вышло, но у нас в младшей группе стояла – вернее, сидела – вечная Няня, большая толстая женщина из мягкой резины и пластика. Она была добрая. Легонько покачиваясь в кресле, мурлыча нескончаемые песенки, она умела и погладить прильнувшего к ней счастливого малыша, и успокоить хнычущего. От нее исходило тепло. Без сомнения, создатели Няни начитались Брэдбери – про электронную бабушку. Это был эрзац живого человека, и малыши прекрасно понимали, что Няня не живая, но все равно висели на ней гроздьями. Я смеялся: мне это было не нужно. У меня были отец и мать – погибли, но были же! – и я твердо знал, что не глупые толстые роботы, а живые руки мамы укачивали меня в младенчестве. В интернате я оказался года в четыре. Мне повезло больше, чем другим, цепляющимся ручонками за резиновую куклу, и мой смех был смехом превосходства над ними, существами с виду такими же, как я, но все же низшей касты. Стыдно, конечно, об этом вспоминать, но кого прикажете винить в том, что дети устроены так, а не иначе? Психически дефективную человекообразную обезьяну, которая пять-семь миллионов лет назад свалилась с пальмы и поленилась вскарабкаться обратно?

Странно, но меня никогда не тянуло подержать на руках маленького Витальку. Юлия обижалась: «Это же твое! Твое! Какой ты отец!» Я пожимал плечами и брал в руки кричащий сверток. Ребенок не успокаивался, и Юлия выходила из себя. Тошно и вспомнить наши скандалы. Может быть, дело было в том, что по настоянию Юлии я присутствовал при родах. Я совершенно точно знаю, что из меня не получился бы ни акушер, ни педиатр. Роды и сами по себе не самое приятное в мире зрелище, а уж когда видишь, как из любимой тобой и обезображенной ИМ женщины, раздвигая и разрывая ее лоно, с какой-то садистской неуклонностью выползает нечто новое и совсем не нужное, которое пока молчит, поглощенное борьбой с материнским телом, но, оказавшись снаружи, обязательно взовьется криком, претендуя на место в мире и на часть того, что прежде было только моим, – разве можно тогда испытать добрые чувства?

Я знал, что их испытывают другие отцы. Я не испытал. Даже когда я увидел, как сияющая Юлия кормит грудью нашего сына, я только и смог, что не выдать сразу своей неприязни к этому чмокающему куску розового мяса, который отнимает – уже отнял! – у меня мою Юлию. Отцовские чувства проснулись во мне много позже, когда я разглядел в Витальке задатки человека. И вторая странность: я никогда не умилялся успехам сына. Одобрял – да. Гордился – тоже бывало. Но не умилялся.

Может быть, моя мама мало держала меня на руках?

Лет в десять меня и еще нескольких пацанов из разных групп вызвали к директору и предложили быстренько собрать вещички. Помню, как директор, даже не пытаясь скрыть удивление, впервые рассматривал нас с некоторым вниманием, и еще помню незнакомого мужчину, по-видимому очень спешащего, приехавшего, как мы сразу поняли, специально за нами.

Я сразу заявил, что никуда не поеду. Надо сказать, в детстве я был довольно упрям и заранее соглашался на возможные кары. Плевать. Пусть других берут, а я останусь, мне и тут неплохо живется, ясно вам?.. Спешащий мужчина нетерпеливо посмотрел на часы, а директор побагровел и рявкнул, что вопрос решен. Я только-только открыл рот, чтобы сказать какую-нибудь грубость, как меня довольно сильно ужалило в затылок, так что рот пришлось закрыть. К тому времени я уже начал догадываться, что означают мои внезапные боли.

Что мне нравилось в подготовительном интернате, так это его местоположение: лесной массив за Клином – кажется, бывшие охотничьи угодья высокопоставленных рыл, – сосновый воздух, настоящая, хоть и переплюйная речка. В жилой корпус нас набилось столько, что кровати в спальнях пришлось устанавливать в два яруса, как нары. Ни прежде, ни впоследствии я не видел такого количества шкетов в одном месте. Как нам стало известно впоследствии, наш подготовительный интернат был лишь одним из пяти или шести подобных заведений, вдобавок не самым крупным.

Любопытно, что детдомовцы в интернате не преобладали. Не знаю, кто пустил такой слух, но многие родители, приведшие своих чад, были свято убеждены в том, что Школа – это что-то вроде новейшей финансовой академии закрытого типа. Никто и не думал их в этом разубеждать. Много позднее один из преподавателей сказал мне в приватной беседе: «Зачем? Человеку абсолютно все равно, откуда его отчислили».

Неделю нас не трогали, по крайней мере внешне. Благодать!.. Потом от корпусов интерната один за другим отвалили несколько битком набитых автобусов, и в спальнях стало попросторней. Мы начали ходить на обычные школьные занятия, но вообще-то обстановка поначалу мало отличалась от детдомовской, разве что воспитатели были чуточку внимательней к нам. На самом деле мы, не догадываясь о том, были под наблюдением постоянно. Не так уж трудно развесить везде, где только можно, скрытые камеры, тем более если здание строилось с учетом необходимости тотальной слежки. Уж не знаю, какой штат психологов обслуживал интернат, только работу они проделали колоссальную. Недели через три двухэтажные нары в спальнях разобрали за ненадобностью – половина воспитанников без всякого шума вернулась туда, откуда прибыла. И вот тогда-то за нас взялись по-настоящему.

Пошли тесты.

Я абсолютно убежден, что большей их части мы просто не заметили, меньшую же часть приняли за события случайные, но всегда требующие от нас той или иной реакции.

Отсев шел безжалостный. Школа, как я уяснил впоследствии, не воспитывала НАСТОЯЩИХ людей и вовсе не ставила перед собой такой задачи. Она всего лишь отсеивала НЕНАСТОЯЩИХ. Не мне судить Кардинала, искренне считавшего педагогику худшей разновидностью лженауки, – тем более что я с ним почти согласен. У него была иная задача. В свое любимое детище он ввел методы чудовищно расточительные, зато и предельно эффективные.

Иногда нас специально оставляли в покое на несколько дней – никаких занятий, минимум внимания воспитателей – и смотрели, какую блажь мы учиним от скуки.

Через год нас перевели в другое здание, более соответствующее своими размерами нашим поредевшим рядам, а в большой корпус запустили новую партию шкетов. Через два года нас осталось не более пятнадцати процентов от первоначального числа.

И тогда пришла очередь Школы.

От нас уже не скрывали, кто мы такие и к чему готовимся. Наоборот, в первый же день в стенах Школы нас собрали вместе и объявили истину во всеуслышание. Помню, до меня тогда только и дошло, что мне, возможно, предстоит со временем стать о-очень большим начальником, и я от гордости аж вспотел. На самом деле и это было психологическим тестом, только в Школе нашу реакцию отслеживали куда тщательнее.

Вначале то, что происходило в мои первые дни в интернате, повторилось почти один к одному, с той несущественной разницей, что кровати были все-таки одноярусные. К моему некоторому удивлению, не все абитуриенты вышли из подготовительных интернатов, были ребята и со стороны. Несомненно, Кардинал считал, что в поисках жемчужных зерен не грех перекопать как можно больше навозных куч.