Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям Страница 27

Я медленно допятился до известной точки.

Ленин был натурально мертв. Но скорбь и печаль портил неуместный галстук в белый горошек, он отвлекал и мешал полностью сосредоточиться на измученном революционными заботами покойнике.

- Да ты, Остен-Бакен, не трупом любуйся, а мной.

Я с превеликим трудом перевел взгляд на Остапа.

Он, сохраняя серьезную мину, деловито ткнул пальцем выше гроба, где в траурном полумраке высилась мощная фигура с отбойным молотком на плече и в шахтерской каске.

- Похож, а?

И вдруг действительно в непоколебимом шахтере стали явственно проступать уверенно-наглые бендеровские черты.

- Ничего не понимаю, - прошептал я.

- Сейчас поймешь! - Остап, имитируя повадки склеротического, мающегося ревматизмом, подагрой и геморроем исскуствоведа, проковылял к соседнему, не менее грандиозному полотну.

Гроб.

Вождь и учитель.

В почетном карауле - лихой кавалерист с буденновскими усами, в наглаженной гимнастерке, увенчанной тремя орденами Боевого Красного Знамени.

Из-под казацкого непослушного чуба лучились бендеровские пристальные зрачки.

К третьей картине я потянулся сам, без понуканий и уговоров.

Гроб - копия предыдущего, покойник - тоже, а вот у Бендера радикально изменился цвет лица и добавилось курчавости.

Пересекая торопливо зальный простор, я наконец-то осознал, что на всех стенах представлен одновариантный гроб с эталонным галстуком в горошек и многовариантный почетный караул.

- А мне нравится эта буддийская многоликость. - Остап развел руки. - Особенно впечатляет мой образ в виде грудастой, мужественно рыдающей ткачихи.

- Погоди, погоди...

- Завидуешь? Не каждого так увековечивали!

- Экое достижение - служить у идейно подкованных мазилок натурщиком.

- Ага! Остен-Бакен, позволю продолжить твои опасно контрреволюционные измышления. По твоему выходит, что вместо многоуважаемого Владимира Ильича в его собственном гробу, в его личном костюме и галстуке притворяется мертвым нанятый за гроши безработный?

- Не надо говорить слишком громко, - попросил я разбушевавшегося Бендера, окидывая затравленным взором, к счастью, пустой зал.

- Боишься ГПУ - и правильно делаешь. С твоими мозгами только на нарах срок тянуть за мелкое вредительство среди крупнорогатого скота... Придумал же - натурщик! Я без подделки жизнью рисковал, изображая на реальных, заметь, Остен-Бакен, январских студеных похоронах сына, так сказать, Остапа Владимировича Ульянова-Ленина-бея.

- А кто претендовал в матери?

- Трудный и запутанный партийными дрязгами вопрос. Я сам полностью не разобрался - то ли верный соратник по классовой борьбе и близкий эмигрантский друг Инесса Арманд, то ли верный товарищ по ЦК и правительству Александра Коллонтай.

- И как же тебя угораздило вляпаться в большевистский интим?

- Кандыбаю в тот траурно-мрачный для всей Мировой Революции день по Петровке и строю планы, как бы сие долгожданное событие использовать в агитационно-финансовом разрезе. Вдруг подлетает легковая наркомовская машина, из нее выскакивают добры молодцы, заламывают мне руки, накидывают на кочан черный мешок и увозят в неизвестном направлении.

- Я бы мешка точно не вынес, тут же бы позорно скончался от разрыва сердца.

- Тяжело, не спо...

Остап замолчал на полуслове.

В зал медленно и чинно, дисциплинированным строем, с барабаном, горном и знаменем, вторглись юные пионеры.

Мы не сговариваясь покинули место клятв и торжественных обещаний.

В гардеробе задумчивый Бендер, обмотав шею старым шерстяным шарфом, влез в габардиновое, изрядно поношенное пальто с вытертым узким каракулем.

- А не откушать ли нам в каком-нибудь более культурном заведении?

Я с готовностью согласился, почувствовав проснувшийся аппетит:

- Здесь, кажется, неподалеку притаился уютный ресторанчик.

- Но уговор, Остен-Бакен, - платишь ты... Я, благодаря бывшему члену союза совторгслужащих, а ныне прогоревшему издателю детских книжек Михельсону Конраду Карловичу, в одночасье потерял весь наличный, нажитый непосильными трудами капитал...

Ресторан встретил нас слюнопровоцирующими ароматами и бодрой балалаечной музыкой.

В отдельном кабинете, за водочкой, настоянной на сосновых почках, за крупной тихоокеанской селедочкой пряного посола, за бифштексом с кровью, приправленным обжаренным лучком и чесночным соусом, Бендер продолжил свой щекочущий нервы рассказ.

- Жмут они меня справа и слева мускулистыми бицепсами, а я думаю - кранты! Наверное, перепутали с каким-нибудь белогвардейским генералом и шлепнут зазря... А не заказать ли нам по люля-кебабу и паре антрекотов?

- Командировочные на исходе.

- Намек понял... Ограничимся бифштексами... Значит, привозят меня в какое-то гулкое пустое здание и сажают на стул. Один здоровяк меня за руки держит сзади, а другой мешок с головы стягивает... Свет нестерпимый... Жмурюсь... И вдруг уверенный строгий голос из-за ширмы: "Красавец! Думаю, против этой кандидатуры у ЦК не будет возражений. Запускайте сразу за товарищем Бухариным"... А у меня от холода и голоса этого - со свирепым, отдаленно знакомым акцентом - зуб на зуб не попадает.

- Сам Иосиф...

Но своевременно замаячивший перед моим носом предупреждающий палец Бендера оборвал зарождающийся опасный вопрос.

- С девой Марией и еще не рожденным Христом, - закончил Остап тоном вышколенного семинариста.

- Аминь, - добавил я сдавленно и мелко, забыто перекрестился.

В наступившей паузе Бендер самым решительным образом расправился с бифштексом и, ковыряя спичкой в зубах, вернулся к таинственным январским событиям двадцать четвертого.

- В общем, напялили на меня кожанку с траурной повязкой и выставили к гробу... Смотрю, народ, прощающийся с вождем, оживился... Шепот по коллоному залу: сын, сын... Вылитый Ильич... Надежду Константиновну жалко... Из-за границы прибыл... Скрывали от народу... И художник, делавший с Ленина наброски, аж подпрыгнул... Зырк на меня, зырк!.. Карандаш так и летает по бумаге... А художник-то знаменитый, с алкогольной такой фамилией... Петров-Самогонов...

- Водкин!

- Вот именно... Давай-ка, еще по одной, за встречу.

- И сколько заплатили?

- Фигу... Хорошо, что живым выпустили!.. Не успел художник закончить второй набросок с моей натуры, как меня изымают от гроба и отправляют восвояси... Оказывается, кто-то из верхов возмутился принижением образа покойника. Вождь должен идеи производить, а не детей, тем более внебрачных... Поэтому, Остен-Бакен, меня на картине, появившейся позже, отредактировали самым непристойным способом, а несознательные творцы к десятой годовщине Великой Октябрьской Революции, учиненной, как ты помнишь, исключительно мной, наклепали подражаний, не смея трогать гроб с вечноживым папулей, но рабски изгаляясь над вычеркнутым из истории сыном.