Геннадий Прашкевич - «Если», 2003 № 08 Страница 27

Миссис Милдмей опустила взгляд на свои руки.

— Мне часто хотелось, чтобы мы были ближе, — сказала она.

— И я хотел того же. Но у моей жены есть право на мою лояльность.

Миссис Милдмей покраснела и готова была возразить, что у его сестры есть по меньшей мере равное право, но он поднял ладонь, предвосхищая ее реплику, и рубин блеснул, как брильянт: звезда поймала луч предзакатного солнца. А сэр Алворд продолжал:

— Я пришел не для того, чтобы ссориться с тобой. Маргарет — хорошая жена. Однако я не намерен оставлять перстень ей. Я надеялся, что оставлю его моему сыну… — тут он снова вздохнул, — но судьба распорядилась иначе. Я собираюсь указать в своем завещании, что в случае моей смерти перстень должен перейти к тебе, а после тебя к Уилсону.

Уилсон был старшим сыном миссис Милдмей, приятным молодым человеком двадцати четырех лет.

Миссис Милдмей, глубоко растроганная, нагнулась и погладила брата по руке.

— Зачем говорить о завещании и смерти, братец? Я не сомневаюсь, что ты встретишь свое столетие.

— А я не сомневаюсь, что не встречу и Нового года. Нет, Каролина, не спорь со мной. Перстень должен остаться в нашей семье. — Он медленно встал и пошатнулся, так что миссис Милдмей поспешно вскочила, чтобы поддержать его. Он снова поцеловал ее в щеку. — Да благословит тебя Бог, Каролина. Не думаю, что снова тебя увижу.

Миссис Милдмей не слишком удивилась, когда всего через три дня ей сообщили, что брата сразил апоплексический удар. Доктора предрекали его скорую кончину, но даже когда кризис миновал, сэр Алворд был не в состоянии шевелить руками и ногами; его приходилось кормить с ложечки, поворачивать с боку на бок и купать, как младенца. В эхом великом несчастье леди Базингсток ухаживала за больным со всей заботливой нежностью, какой можно ждать от любящей супруги, и хотя сама была отнюдь не молодой женщиной, тем не менее взяла на себя всю тяжесть забот. Да, конечно, для него нанимались сиделки, но леди Базингсток считала всех их никчемными бездельницами и не оставляла наедине с мужем и на несколько минут. Поэтому, когда миссис Милдмей заехала справиться о здоровье брата, леди Базингсток не спустилась к ней, а приняла ее в гардеробной сэра Алворда, оставив смежную дверь полуоткрытой.

Она сидела в потертом покойном кресле, склонив голову на руку, в позе, свидетельствовавшей о глубочайшей печали, но при появлении миссис Милдмей подняла голову и бессильным жестом пригласила ее сесть.

— Прошу простить меня, дорогая Каролина, что я не встала, — сказала она. — Я в совершеннейшей прострации, как вы видите. Он провел очень тяжелую ночь, а утром утратил дар речи. Сэр Омикрон Пай[3] предупредил меня, что следует готовиться к худшему.

Возможно, миссис Милдмей считала золовку корыстолюбивой дурой, однако она не была настолько черствой, чтобы в такое время отказать леди Базингсток в сестринском утешении.

— Моя дорогая Маргарет, — сказала она. — Я глубоко вам сочувствую. И если вам понадобится помощь, немедля сообщите мне. Например, я могла бы посидеть с Алвордом, чтобы вы отдохнули.

— Нет-нет. Вы так добры, Каролина, но нет. Милый Алворд не терпит рядом с собой никого, кроме меня! — ее голос надломился, и она поднесла руку к глазам, словно пряча подступающие слезы. Жест этот неожиданно напомнил миссис Милдмей, как ее брат во время последней встречи точно так же прикрыл глаза ладонью. Воспоминание это было тем более неизбежным, что поднесенная к глазам рука леди Базингсток, очень холеная и слишком крупная для женщины, теперь выглядела почти изящно-миниатюрной из-за огромного золотого перстня с большим красным камнем — рубином «Пар ват».

— Прошу прощения, Маргарет, — замялась миссис Милдмей, — но ведь это перстень Алворда?

Ее вопрос заставил леди Базингсток прибегнуть к помощи носового платка, и ответила она лишь после того, как чуть-чуть успокоилась:

— Он подарил мне кольцо вчера ночью. Словно знал, что скоро не сможет говорить. Он снял его со своего пальца и надел на мой со словами, что его заветным желанием всегда было видеть перстень на моей руке. Конечно, перстень слишком велик для меня, но я подложила под него ваты и надеюсь, что смогу носить его так, пока не соберусь с духом, чтобы расстаться с ним на короткое время, которое потребует переделка.

— Как трогательно! — сказала миссис Милдмей. В ее тоне не было ничего особенного, но леди Базингсток сурово нахмурилась и попросила ее объяснить, что, собственно, она имеет в виду.

— Только то, что милый Алворд обычно не был так красноречив.

— Я думаю, дорогая миссис Милдмей, у вас вряд ли есть право судить об этом, если вспомнить, что за двадцать лет вы и двух слов с ним не сказали. Заверяю вас, все произошло точно так, как я вам передала.

— О, без сомнения! — сказала миссис Милдмей и вскоре распрощалась с хозяйкой.

Пожалуй, нет надобности говорить, что миссис Милдмей очень и очень сомневалась в точности слов леди Базингсток, но произнести это вслух не могла. В конце концов, вечерний визит еще не завещание, а ее брат имел полное право передумать и по-другому распорядиться своей собственностью.

Теперь леди Базингсток стала еще более необходимой сэру Алворду, так как лишь она одна умела понимать его хрипы, движение глаз и могла доставлять ему хоть какое-то облегчение. Она вообще прогнала сиделок и урывала минуты сна на раскладной кровати, которую распорядилась поставить в гардеробной, так как ее отсутствие приводило мужа в болезненное волнение. Сэр Омикрон Пай продолжал заезжать каждое утро, но прописывал лишь успокоительную микстуру. Памятуя о своем предыдущем визите, миссис Милдмей нисколько не удивилась, что в следующий раз дворецкий не пустил ее и на порог дома. Однако она была крайне удивлена, когда на следующее утро прочла в «Таймс» извещение о кончине сэра Алворда Базингстока.

— Дело очень нечисто! — воскликнула она, обращаясь к своему мужу, который наслаждался изложением последней речи мистера Грэшема[4]. — Дело очень-очень нечисто, если сестра узнает о кончине брата из газеты!

— Ничего подобного, моя дорогая. Преданная жена, сраженная горем вдова. Вероятно, просто забывчивость. А Грэшем опять болтает о бедняках, как будто он что-то может сделать, если вспомнить, как его партия смотрит на налоги. Это преступление, вот что это такое. Преступление и черный грех.

— Да, конечно, Квинтус, но будь так добр, не отвлекайся. Когда я заехала туда вчера днем, окна не были занавешены, дверной молоток не был обернут черным крепом, а дворецкий сказал только, что госпожа никого не принимает.