Вячеслав Рыбаков - Дерни за веревочку Страница 28

– Спасибо, не стоит. В другой раз. Счастливого плавания…

Ведь друзья же, думал Дима, бредя по набережной один. Вместе в космонавтов играли…

Он перекусил на Балтийском вокзале. Еда, как гарь, осела в организме. Некуда было себя деть. Он достал блокнот, поводил карандашом бесцельно. Ничего не слепилось. Нащупывая двушку, он зашагал к телефону, сам еще не зная, куда будет звонить. Звонить Ей уже не имело смысла – такси давно пришло. И давно ушло.

Почему-то позвонил Олегу Шорлемеру, уже настоящему художнику, не терпевшему Димину мазню, но разрешавшему застать себя телефонным звонком раз или два в месяц. Олег был старше Димы лет на семь. Он слушал «голоса», знал точно, кто и как сидел при культе, кто и почему в опале и в фаворе ныне, с кем опасно откровенничать, какие резолюции принял неделю назад подпольный Союз возрождения КПСС, и какие новые действия на будущей неделе предпримут правозащитники; фамилии Сахарова, Орлова, Григоренко, Богораз и прочих, которых Дима никак не мог выучить, Олег поминал ежеминутно и давал понять, хотя никогда не говорил об этом прямо, что коротко знаком с ними всеми. Писал он в абстрактной манере, а в свободное время, чтобы было на что есть, рисовал для демонстраций портреты членов Политбюро.

Не отвечали долго, но ответили. Олегов голос сказал браво:

– Шорлемер на проводе!

– Привет, Олег. Это Дима. Не помешал?

– А-а, здравствуй, – голос сразу потух и стал усталым. – Нет, конечно, не помешал, что ты, – произнес голос, отчетливо давая понять что, конечно же, помешал. – Давненько не имел чести тебя услышать, душа моя. Что поделываешь?

– Гнию, – ответил Дима. – Давай повстречаемся.

– Увы-увы, – сказал Олег. – Я жду важного звонка, чтобы тут же сорваться по делу. Такие, знаешь ли, проблемы нам подчас подбрасывает наш благословенный век…

– А что такое?

– Бестактный ты, душа моя.

– Ой, прости!..

– По телефону о делах ни слова, ты же знаешь мой принцип. Меня, знаешь… я думаю, пишут круглые сутки.

– Понял, понял. Я просто хотел тебе одну штуку показать.

– Накрасил что-то?

– Угу.

– Когда?

– Да уж почти месяц…

– И с тех пор – ничего?

– Да, в общем, ничего… – Дима стеснялся. Он чувствовал, что его звонок некстати, но разговор уже потек, и у него не хватало умения решительно выйти из него; ему казалось, что, повесив трубку сразу, он обидит Олега тем, что сразу понял – Олег ему не рад. Тем более у Олега явно опять какие-то неприятности.

– Работать надо больше, душа моя. Каждый день.

– Вчера вот попробовал. И ты понимаешь, Олег, так загорелся вроде… а не получилось.

– Как называется?

Дима покраснел.

– «Афродита»…

– И не могло получиться. Ты маньяк, что ли?

– Да нет! – возмутился было Дима и сразу сник, засомневавшись; а может, и правда маньяк? – Просто… хотелось, чтобы было очень красиво. Очень…

– Мещанина в себе дави, душа моя. Дави без жалости. Какой ты художник, когда мыслишь подобными категориями! Красиво очень – фу-ты, ну-ты! Ты что, не ощущаешь ублюдочности собственных слов?

Дима не нашелся, что ответить.

– Ты посмотри, что вокруг! – разгорячился Олег. – Посмотри, посмотри! Вот из той будки, откуда звонишь – поводи вокруг глазами! Пародия, гротеск, издевательство над человеческой природой! Галич по Би-Би-Си говорил осенью о полном разложении слова в СССР: да, но ведь и образ разрушен полностью! И цветность! Все серое, все плывет, как в пьяном дыму! А ты высасываешь из… ну, скажем, из пальца, хотя на самом деле из другого места, просто материться не хочу… пошленькие красивости…

– Да именно потому, что все такое серое, и нужно что-то… – начал было Дима, но Олег не дал ему говорить.

– Высасываешь красивости на потребу мещанам. Лука-утешитель. Надо показывать: вот в каком дерьме вы живете. В дерьме! В дерьме! Сорок раз в дерьме! И небо над вами – дерьмо, и гениталии ваши – в дерьме, и отношения ваши друг с другом – это отношения задницы и унитаза, и все сложности жизни для вас – кто на кого первым успеет сесть. «Афродита»! – издевательски передразнил он. – Слышать не хочу! Пока не поймешь этого – не появляйся!

– Да я понял! – отчаянно закричал Дима. Каждое слово Олега будто раскаленной, туго натянутой проволокой расхлестывало ему сердце. Проволок было уже десятки, а сердце такое маленькое… – Я и хотел тебе показать совсем другую работу, как раз об этом, я ее пока «Пляж» назвал, но…

– О, майн либер хэндэ хох, – устало сказал Олег. – Опять девки в купальниках? Или уже без? Вокруг такое творится – а у тебя одно на уме… Тебе надо поспать с красивой девушкой, Степной Волк, – процитировал он Гессе, чуть польстив Диме, потому что уподобил его Степному Волку, но в то же время презрительно. – Знаешь, Дымок, у меня мрачное предчувствие. Когда ты наконец потеряешь девственность, ты вообще перестанешь писать. Окажется – не о чем. Помяни мое слово. Окажется, что гораздо проще стаскивать лифчики в натуре, чем мараться с красками.

– Олег, да я же совсем не об этом!

– Ладно. Мое дело сказать, твое – на ус мотать. А теперь, душа моя, я тебя погоню. Я же говорил – я звонка жду. Пока.

– Пока…

Олег повесил трубку, и телефон действительно почти тотчас же прозвонил.

– Шорлемер на проводе! – браво сказал Олег.

– Двести пятьдесят, – не здороваясь, сообщил ему мягкий мужской голос.

– Это грабеж, – после паузы сказал Олег, чуть осипнув. Провел по намокшему лбу ладонью. – Она стоит не менее восьмисот.

– Двести пятьдесят, – с мягкой настойчивостью повторили там.

– Эту икону я сам вывез из Олонецкой губернии весной. Старообрядческий канон соблю…

– Двести пятьдесят, – прозвучало снова, с такой интонацией, словно невидимый собеседник втолковывал некую очевидную истину непонятливому, упрямому ребенку.

Олег молчал.

– Олежек, – ласково сказали в трубке. – Вы же сами нарисовали ее. Мой эксперт установил это достоверно. Но я не обижаюсь и не ловлю вас за руку. Более того, я беру ее, поскольку после нашей обработки действительно смогу продать ее как подлинник. Но это сделаю я. Ваша доля – двести пятьдесят.

Олег опять провел ладонью по лбу. Воровато покосился на лежащую брюнетку. Та, зачем-то прикрыв живот углом одеяла, заложив одну руку за голову, медленно курила, бездумно глядя в потолок. Нет, не слышит.

– Хорош-шо, – сказал Олег.

– Вот и хорошо, что хорошо. Сегодня в восемнадцать, – сказали в трубке, шутливо так, будто речь шла о назначении любовного свидания, – на нашей скамейке.

Олег повесил трубку и старательно улыбнулся в сторону брюнетки.

– Втюхал за шестьсот, – громко сказал он.

– Продешевил, – равнодушно сказала брюнетка, даже не повернув головы. Плавным, точеным движением поднесла сигарету к губам и затянулась. Маникюр был цвета крови.