Борис Георгиев - Нф-100: Инварианты Яна Страница 28

К лифту подошли молча, молча спустились, молча двинулись по мрачноватому - по контрасту с жемчужным средиземноморским пейзажем - тоннелю Гамильтона. Синявский растерял всю свою живость, трубка в его руке погасла.

'С полотенцем разобрались, на закуску осталась ещё одна деталь', - сказал себе инспектор, нажимая на кнопку дверного пульта.

- Бип! Бип! Бип! - донёсся из предбанника Пещёры Духов назойливый зуммер.

Голос Сухарева, негромко: 'Да послушайте же, Света, нельзя ему давать просыпаться, пока мы не сможем распаковать'.

Синявский замешкался у входа, инспектор, напротив, поторопился войти. Понадеялся, что его не заметят. Так и вышло: из-за - Бип! Бип! - писка зуммера, никто из троицы не услышал, как отъехала дверь.

Инна за терминалом, зажала ладонями уши, вытянула шею, поза напряжённая, следит за чем-то. Это её терминал - Бип! Бип! - но те двое как будто не замечают:

Берсеньева смотрит на спящего Горина, упершись ладонями в силикофлекс, а Сухарев упрашивает:

- Ещё хотя бы раз анестезию, чтобы не дать ему...

- Нет, - Света ему в ответ. - Спросите Митю, он скажет. Нельзя в третий раз парализатор, Ян может впасть в кому.

- Пусть! Мы после расшифровки выведем излучателем.

- Может не выдержать сердце. Несколько часов быстрого сна подряд. Спросите Митю.

- Конечно, будить, - вмешался психофизик.

'Чтоб тебя, - ругнулся про себя Володя, заметив, как дёрнулся заместитель директора, и как метнулся из прорезей лица-маски страх. - Спугнули его'.

Впрочем, Сухарев взял себя в руки очень быстро, миг - и он сама корректность: голова вполоборота, на губах улыбочка, несколько постная, но подчинённые и не вправе ожидать от начальника особенной теплоты, если выказывают неповиновение.

- Митя, я говорил вам и повторю... (Бип! Бип!) Инна, выключи наконец пищалку! Дмитрий Станиславович, необходимо любой ценой удержать его в бессознательном состоянии. Инна, ты не слышишь?! Я прошу тебя, выключи!

- Дайте договорить, - возразил с достоинством доктор. - Можно индуцировать тета-ритм. Расщепить последний скан, выделить всё в частотном диапазоне от четырёх до восьми герц, растянуть до ста микровольт... (Бип! Бип!) Правда, Инночка, убери пищалку, раздражает. Да, тета-ритм. Наложить поверх. Понимаете, резонанс. Локально. Мы просто переведём его в стадию...

- Медленного сна, - закончил за него Сухарев. - А?! Света, что вы на это скажете? Правда, он может ненадолго проснуться.

- Не возражаю, - ответила Берсеньева.

- Конечно, он проснётся. Циклов сто мозг будет сопротивляться. Хоть и в резонансе, но амплитуда мгновенно не вырастет.

- Циклов сто, - прикидывал Андрей Николаевич. - Это что-то около пятнадцати секунд. Ладно, пусть.

- Двадцать секунд, не больше, - пообещал Синявский. - И ведь это медленный сон! Релакс, верхние связи суперактивны, лобные доли... Полудрёма, первая фаза. Получится что-то вроде двадцатисекундной галлюцинации, потом будет медленный сон.

- Действуйте, Митя, - приказал Сухарев. - Света, вы не против?

- Я уже разрешила, - равнодушно ответила Берсеньева.

Психофизик кивнул и взялся оттаскивать от экрана мисс Гладких: 'Инна, позвольте я. Нужен терминал. Я бы сел за второй, но долго загружать. Вы слышите? Инна!' - ему пришлось потянуть её за руку.

- А если бы Светлана Васильевна не разрешила? - спросил инспектор у заместителя директора вполголоса. - Почему вы всё время спрашиваете у неё? Приказали бы. Разве она имеет право запретить?

Андрей Николаевич посмотрел на Владимира с большим удивлением.

- Конечно, она имеет, - проговорил он. - Издеваетесь, Владим Владимыч? Или это снова ваши провокаторские штучки? Имеет ли жена право?

- Жена? - инспектор тоже не справился с лицом, поскольку был ошеломлён.

- Я начинаю подозревать... - проговорил издевательским тоном Сухарев, но озвучить подозрения ему не дали.

- Я поняла! - громко заявила Инна, согнанная с рабочего места. Смотрела при этом на Свету.

- Я очень рада, - мило улыбнулась та.

- В самый раз успели, - сказал Синявский. - Пару минут, и он проснулся бы.

- Запускайте скорее! - встревожился Сухарев. О подозрениях забыл и оставил инспектора - видимо, состояние Яна беспокоило его больше.

- Непременно, - невпопад ответил доктор.

- Я по-ня-ла, - повторила по слогам Гладких и упёрла руки в бока. Так они и стояли со Светланой Васильевной, меряя друг друга взглядами - внушительное зрелище, нужно сказать.

Инспектор и дальше любовался бы ими, если бы зуммер не смолк и не послышался стон, а после - вскрик. Ожила, зашевелилась мумия.

- Мама! - услышал инспектор. - Где я? А! Ко... когти... Ма!

- Что у него в руке? - спросил, распрямляясь, Сухарев.

'У Яна в руке. Они на экране видят', - сообразил инспектор и не к перегородке направился, а прямиком к терминалу, за которым колдовал Синявский. Сначала не понял, куда это смотрит Горин - стена, дверь, - потом двоящееся, плывущее изображение качнулось, и почти всё окно видео-расшифровки заняла рука Яна.

- Сухой лист падуба у него, - сказал доктор.

- Остролиста, - машинально поправил Володя.

- Это одно и то же.

- Я спрашиваю, откуда он его взял?! - страшным шёпотом осведомился Сухарев, тараща на инспектора вылезшие из орбит глаза.

Бурый лист на ладони растопырил колючки, будто пытался приподняться, рядом с ним - красная бусинка крови.

- Сжал в кулаке, укололся, - прокомментировал Синявский. - Кто-то Яну в руку сунул вечером.

Сухарев скалился и сипел, уставившись в экран. Посмотрел и Володя. Там детская ручонка тянулась к ощетиненному когтями колючек кусту остролиста.

***

Не тянется дальше ремешок, что за... Кончились дырки! Опять кончились, опять этот сон, я сплю. Я помню, что будет дальше. Дядьвадя тогда пришёл, свет включил. Свет! Не хочу помнить... Это не дядьвадя... Это... О-о! Вместо руки у него лист, когти... Мама! Не кричится и руку что-то колет. Что у меня там? Глянуть.

Я поднёс руку ближе. Плохо видно, мутится всё. Никак не привыкну, слишком светло, сверху свет. Весь потолок светится, а лампы нет. Как-то это называется, когда светит весь потолок, не помню. Но точно, это не наша кухня, в кухне на потолке лампа на длинной ноге. Где я?

- Где я! - голос у меня странный. - А-а!

Страшно кричать, эхо как в пещере. Какая-то пустая стена, дверь без ручки. Я видел такую. Не помню. Что за той дверью? И что у меня за колючка? Лист. Почти как во сне, только меньше и не зелёный. Где я видел? Не помню. Руку мне уколол своими когтями. Кровь...

- Ко... когти, - очень странный у меня голос - Ма!

А! Я помню, откуда лист. Вечером возвращались домой с моря через парк с мамой, и он тоже шёл рядом, но с ним я не разговаривал, потому что обиделся. Он нёс свои ласты, закинул за плечо. Наверняка были ещё мокрые, все в каплях, потому что он только и делал весь день, что плавал, а мне трогать их не разрешал, даже когда не плавал. И смеялся. А мама не смеялась, но всё равно обидно. Потому что жарко просто так сидеть и слушать, как Ма про какую-то девчонку читает и не одному мне, а ещё и девчонка к нам прицепилась слушать. Если та Алиса такая же приставучая, понятно тогда, почему от неё все бегают, как кролики. Почему у кролика розовые глаза? Так Мама и не сказала, почему. Сказала, потом объясню, но никогда не бывает никакого 'потом'. Может, мне не интересно, как всякие девчонки заблуждаются, я и сам могу, подумал я, и решил от злости заблудиться. Вечером, когда возвращались с моря через парк. Сверху орали эти... Такие, - на столбах, на колокола похожие. Вопили: 'Как хорошо быть генералом!' - и папа тоже губами шевелил: 'Как хорошо...' - ему хорошо, а я даже не знаю, о чём это: 'Если капрала, если капрала переживу'. А его не спросил, потому что обиделся, и не разговаривал, и решил заблудиться. Темно было, зажглись фонари; и маяк, когда мы уходили с набережной, я заметил, тоже включился. Они друг с другом, как будто меня нет, даже руку мою Ма выпустила, и я - ладно, раз так! - повернул туда. Между высоченными кустами узкая дорожка. Я пройду, а они, если будут за руки держаться, - нет. Повернул и побежал, чтоб не поймали. И - раз! - повернул, - два! - повернул между кустовыми стенами царапучими, потом ещё, ещё, ещё повернул, не помню сколько раз, а они не кончаются! Думал, вот сейчас куда-то выбегу, и тут - раз! - с размаху как разлетелся коленками и руками больно... Мама! Но вокруг одни кусты с колючими листьями, точно как тот, который сухой на ладони меня уколол до крови, и тогда тоже на коленях кровь, больно, на ладошах кровь... Ма! - кричал я, лежал и кричал. И тут - она. Не мама. Сначала я туфли увидел, каблуки, ноги белые, длинные, вверху юбка. Сверху она спросила: 'Чего кричишь? Потерялся?' И хватать меня стала, а на руках когти красные. Сильно схватила, смотрю, я уже стою, не лежу, и она близко наклонилась. Руку не выпускает, я - дёрг! - нет, не выпускает, - Мама! 'Ну, чего кричишь?' - спрашивает, когтями в локоть впилась, вокруг никого, одни кусты когтистые и она. 'Как тебя зовут? Идём, я отведу тебя'. Куда она меня? - думаю. Всё, думаю, насовсем потерялся, никогда не найдусь, сам виноват, сам захотел, Ма так и говорила: 'Сам виноват, теперь ничего не сделаешь, сам испортил, теперь не найти'. Она о бусинах говорила, когда я порвал её бусы, и разлетелись по полу капли, запрыгали. Так и не нашлись никогда. Она говорила, это просто смола давным-давно упала в море, застыла, и получился ян...