Евгений Лукин - Сокрушитель Страница 29

— Вы — язычник, — угрюмо сказал посетитель.

— Язычник? — без тени замешательства переспросил пастырь. — Что ж… Христианству всегда были свойственны те или иные элементы язычества. Пожалуй, нет и не было церкви, свободной от них совершенно. Иконы, например. Чем не язычество?.. В давние времена вера выступала рука об руку с искусством — и вспомните, к какому расцвету искусства это привело! И если теперь вера выступит рука об руку с наукой…

— Да вы уже выступили, — проворчал посетитель. — Вы уже договорились до того, что Христос был пришельцем из космоса…

— Неправда! — запротестовал пастырь. — Журналисты исказили мои слова! Это была метафора…

— Хорошо, а записочки? — перебил посетитель. Он явно шел в наступление. — Откуда вообще эта дикая мысль, что молитва, поднятая на орбиту, дойдет до Господа быстрее?

— Разумеется, это суеверие, — согласился пастырь. — Для Бога, разумеется, все едино. Но люди верят в это!

— Так! — сказал посетитель, обрадовавшись. — Следовательно, вы сами признаете, что делаете это не для Господа, а для людей?

— Да, для людей, — с достоинством ответил пастырь. — Для людей, дабы в конечном счете привести их к Господу. Так что не ищите в моих словах противоречия. Вы его не найдете.

— Но они идут к Господу, как в банк за ссудой! — закричал посетитель. — О чем они просят Его в своих записочках! О чем они пишут в них!..

— Этого не знаю даже я, — резонно заметил пастырь. — Это известно лишь им да Господу.

— А разве так уж трудно догдаться, о чем может просить Господа человек, которому некуда девать деньги? — весьма удачно парировал посетитель. — Ваша паства! Это же сплошь состоятельные люди! Те, у кого достает денег и глупости, чтобы оплатить выброс в космос всей этой… бумаги.

— Вы кощунствуете, — сказал пастырь. Лицо его отвердело и стало прекрасным — как на рекламном щите при дороге.

Посетитель вскинул и тут же опустил темные глаза, в которых пастырь успел, однако, прочесть непонятный ему испуг.

— Опять… — беспомощно проговорил человек. — Опять это слово…

Надо полагать, обвинение в кощунстве предъявлялось ему не впервые.

— Да поймите же! — Пытаясь сгладить излишнюю резкость, пастырь проговорил это почти умоляюще. — Элитарность астроцеркви беспокоит меня так же, как и вас. Но рано или поздно все образуется: стоимость полетов в космос уменьшится, благосостояние, напротив, возрастет, и недалек тот час, когда двери храма будут открыты для всех.

Посетитель молчал. Потом неловко поднялся с противоперегрузочного кресла.

— Простите… — сдавленно сказал он, все еще пряча глаза. — Конечно, мне не следовало приходить. Просто я подумал… ну что же это… ну куда еще дальше…

Досадуя на свой глупый срыв и некстати слетевшее с языка слово «кощунство», пастырь тоже встал.

— Нет-нет, — слабо запротестовал человек. — Провожать не надо. Я сам…

Пастырь не возражал. У него действительно был трудный день. Попрощавшись, он снова опустился в кресло и прикрыл глаза.

Ученый написал на него донос, шофер грузовика, пусть в шутку, но предложил ограбить прихожан, безработный богоискатель обвинил в язычестве и фарисействе. Представители других церквей… Ну, об этих лучше не вспоминать. Кем они все считают его? В лучшем случае — достойным уважения дельцом. Правда, есть еще паства. Но, будучи умным человеком, пастырь не мог не понимать, что для его прихожан астроцерковь, на создание которой он положил все силы души своей, — не более чем последний писк моды.

Он открыл глаза и стал смотреть в окно. В окне по-прежнему сияли чистыми цветами постройки заправочной станции и тянулась параллельно полотну дороги бетонная кромка оросительного канала. Потом в окне появился его странный собеседник. Ссутулясь, он брел к автостанции и, судя по движениям его рук и плеч, продолжал спор — уже сам с собой. Внезапно пастырь ощутил жалость к этому бедолаге в поношенном костюме. Работы нет, жизнь не сложилась, с горя начал искать истину… Или даже наоборот: начал искать истину — и, как следствие, лишился работы… Ну вот опять — ну куда он идет? Он же сейчас упрется в оросительный канал, и придется ему давать крюк до самого мостика. Может, подвезти его? Он ведь, наверное, путешествует автостопом. Да, пожалуй, надо… Как-никак они с ним одного поля ягоды. Походит он так, походит в поношенном своем пиджачке, посмущает-посмущает святых отцов, а там, глядишь, возьмет да и объявит, что нашел истинную веру. И соберется вокруг него паства, и станет в этом мире одним исповеданием больше…

Пастырь поднялся с кресла. Серая полоска за окном раздвоилась, между бетонными кромками блеснула вода. Человек брел, опустив голову.

Как бы он в канал не угодил, забеспокоился пастырь и приник к стеклу. Так и есть — сейчас шагнет в воду, а там метра два глубины! Пастырь хотел крикнуть, но сообразил, что сквозь стекло крик едва ли будет услышан. Да и поздно было кричать: ничего перед собой не видя, человек переносил уже ногу через бетонную кромку.

Пастырь дернулся к двери и вдруг замер.

Точно так же, не поднимая головы и вряд ли даже замечая, что под ногами у него уже не земля, но хмурая водная гладь, человек брел через канал. На глазах пастыря он достиг противоположной бетонной кромки и, перешагнув ее, двинулся к шоссе.

Стены разверзлись. Скорбные оглушительные аккорды нездешней музыки рушились один за другим с печальных, подернутых дымкой высот, и пастырь почувствовал, как волосы его встают дыбом — состояние, о котором он лишь читал и полагал всегда литературным штампом.

Сердце ударило, остановилось, ударило снова.

— Господи… — еле слышно выдохнул пастырь.

Человек на шоссе обернулся и безнадежным взглядом смерил напоследок каменную копию космического корабля.

DELIRIUM TREMENS

(Страсти по Николаю)

Разве возможно бы было, чтобы люди непьяные спокойно делали все то, что делается в нашем мире, — от Эйфелевой башни до общей воинской повинности?

Вначале был голос из санузла. Мужской. Незнакомый.

— У, ал-каш! — с невыносимым презрением выговорил он. — Не пьешь ведь уже, а с посудой глотаешь!

Николай Цоколев, бывший интеллигентный человек на излете физических и нравственных сил, сперва оторопел, потом обмяк. Точно зная, что говорить в туалете некому, он все же приоткрыл дверь и в страхе уставился на желтоватый унитаз без крышки.