Михаил Белов - Восьмая тайна моря Страница 29

— Вот и мы, — сказала Панна, входя в столовую.

— Вижу, что вы, — проворчал Лобачев.

— Папа, Алексей Васильевич, познакомьтесь. Это Олег Щербаков. Мы в театре были.

«Оригинал лучше фотографии, — Еремин, окинув взглядом Щербакова, усмехнулся. — И чего только не бывает в жизни! Сегодня мне придется сидеть за столом с человеком, на которого падают серьезные подозрения».

Он прислушался к разговору.

— Я вас помню, молодой человек, — говорил Лобачев. Весьма способны были к наукам… Да-с, позвольте, где же ваш волкодав?

— В питомник отдал.

— Похвально. Кличку собаке изменили?

— Нет.

— Жаль, жаль. Сей молодой человек, — обращаясь к Еремину, продолжал Лобачев, — на лекции в университет приходил с собакой. Такая свирепая морда. И кличка такая странная: Тунеядец. Идем однажды после лекции по улице, а молодой человек: «Тунеядец, ко мне!» Представьте себе, люди оборачивались. Из любопытства, конечно.

Еремин увидел под густыми бровями горящие глаза и чуть заметную улыбку, но веки тут же опустились. Щербаков явно смущался, не знал, как вести себя, куда спрятать большие рабочие руки.

Панна настежь открыла окна. Ночная прохлада вошла в столовую.

— Прошу к столу, Алексей Васильевич. Вы мои крестный, вам и быть тамадой.

— Что ж, тамадой так тамадой, — Еремин налил три стопки водки. — А что именинница будет пить? Шампанское? Лимонад?

— Именинница хочет водки.

— Дочка!

— Все в порядке, папа. Все в порядке. Сегодня мой день.

Еремин молча налил четвертую стопку. Панна была чем-то взвинчена.

— Итак, по старому русскому обычаю выпьем за здоровье именинницы. Будь счастлива, Панна, — сказал Лобачев.

Кажется, ей не хватало только этих простых слов. Она посветлела лицом. Все выпили. Лобачев вышел в соседнюю комнату. Он мог вот так, внезапно, покинуть собеседников, чтобы сесть за рояль.

Еремин с интересом смотрел на Щербакова: «О чем размышляет сейчас этот молодой человек? Что он из себя представляет?»

Щербаков встретился с изучающим взглядом Еремина и внезапно вспыхнул. «Может быть, и он тоже считает, что я компрометирую Панну? — вспомнил он слова Суровягина. — Ну и пусть!» Он с вызовом взглянул на Еремина:

— Изучаете современную молодежь?

Вопрос прозвучал грубовато. Панна предостерегающе подняла руку.

— Может быть, — добродушно отозвался Еремин.

— И хотите послушать из первых уст ее кредо?

— Есть и такое? С удовольствием…

И Щербаков заговорил. Нет, он вовсе не разделял пошлой философии пижонов с Приморского бульвара. Но откуда появилась эта плесень? Кто виноват в том, что она появилась? Что породило ее? Не кажется ли уважаемому полковнику, что вся эта мерзость всплыла из-за каких-то недоработок старшего поколения?

Еремин слушал. Он никогда не думал, что можно так неистово стучаться в открытую дверь. Но входи же, входи, и взгляни: будущее перед тобой. Оно твое и мое. Да, мы многого не успели… Люди, любившие родную страну самой высокой любовью, люди, которые, как говорил поэт, «полуживую вынянчили» родную землю, — эти люди еще много дел на земле не успели переделать, да и себя до конца не переделали…

Так будь же лучше нас! В твоих руках и наука, и наш с Николаем Николаевичем локоть, и зовы иных планет…

Будь же лучше! Ведь тебе жить в завтрашнем мире. Переложи часть поклажи на свои молодые плечи. Так легче нам шагать в завтрашний день. Да, старый мир коварен, жесток и цепок. Мне горько слушать твой рассказ & современных остапбендерах и хуторянах — героях особняков, бессовестных, лицемерных стяжателях или людях, испорченных властью. Да, есть еще стяжатели, есть хулиганы, есть рутковские и горцевы. Хоть мало их, но они есть. Нет такой дохлой собаки, нет такой грязи, нет такой подлости, которую бы не бросил нам под ноги старый мир. Уберем все с нашей дороги, выметем всю нечисть из пыльных и темных углов, чтобы она не отравляла атмосферу светлого дня…

Так будь же лучше нас! Будь!..

Яркий свет люстры падал на нераскупоренную бутылку шампанского. Сквозь открытые окна доносился приглушенный плеск моря. Лобачев взял аккорд на рояле. Панна водила вилкой по белой скатерти. Вдруг Еремин вскипел:

— Я слушал вас и мысленно спорил с вами. Молодежи свойственно критическое отношение к окружающему. Это от избытка энергии, от желания скорее сделать мир лучше, чем он есть. Вы же тут разглагольствовали о каком-то пессимизме. Какая чепуха! Да вы посмотрите кругом. Какие крылья у нашей страны! Какие крылья! Это подонки всех рангов не видят их. Это они кричат: «Мы — потерянное поколение» — и шкодничают, топчут в грязь самое дорогое и святое в жизни — любовь, дружбу, великое право трудиться во имя будущего.

Щербаков сидел, опустив голову, и катал хлебный шарик по столу. Панна тряхнула головой.

— Мы с Олегом не такие уж плохие, Алексей Васильевич! Честное слово…

Еремин остановился, улыбнулся.

— Ладно, — сказал он, махнув рукой. — Хватит. Я верю тебе, Панна. А Олег… Я вовсе не считаю его плохим. Просто у парня еще не все стало на свое место. Смотрю на вас и завидую. Двадцать лет. Юность. Все впереди. В эту пору человеку дается великая свобода — сделать самого себя.

— Это я должна сама себя сделать?

— Да, Панна. И этой свободой надо уметь пользоваться. Ты должна научиться шагать в ногу с временем, иначе будет плохо. Иначе придешь в один из тупиков жизни — к злобному мещанству, застойной обывательщине или к преступлению. Никуда от этого не денешься, если не выберешь правильной дороги, если у тебя не будет своего космоса.

Щербаков, который до сих пор молча слушал Еремина, встрепенулся. Откровенно говоря, он был рад, получив жестокую отповедь от этого старого на вид, но столь молодого, искреннего, свежего в чувствах человека. С какой силой убеждения говорил он! За его плечами была долгая и, вероятно, трудная жизнь. Во имя чего он боролся и борется? Это было ясно. А он, Олег, разошелся, как мальчишка, и сколько напорол глупостей… С чужих слов… Как чудесно сказал Алексей Васильевич — «свой космос»!

Еремин чувствовал, что между ними устанавливается то доверие, которое располагает к откровенности. Во всяком случае в отношении Панны он был совершенно в этом уверен, но Щербаков?..

— Где же ваш космос, Олег? — спросила Панна.

— Кабина портального крана. Оттуда далеко видно, — засмеялся Щербаков.

— И даже Рутковская? — осторожно спросил Еремин.

Щербаков помрачнел и опустил голову. Панна встала из-за стола и подошла к отцу.

— Наш вальс, — приказала она и обернулась к Еремину. — На моих именинах мы всегда танцевали с вами, Алексей Васильевич.