Андрей Столяров - Сад и канал Страница 29

То есть, обстановка в корне переменилась.

Но одновременно я увидел, что Маргарита, уже почти добежавшая до меня, вдруг остолбенела — будто налетев на невидимую стенку — сделала еще один неуверенный шаг, колени се подломились, и она очень мягко повалилась на асфальт, раскидав в неестественной позе руки и ноги.

И я тоже — остолбенел. Тоже — будто налетев на невидимую стенку. Со мною что-то случилось. Мне, наверное, надо было подойти к ней, но я не мог. Меня толкали, а я не отодвигался в сторону. Я только смотрел, как она лежит, и как возникшие откуда-то санитары переворачивают ее, и как старший из них безнадежно машет рукой, и как они несут ее на носилках к кремовому медицинскому автомобильчику.

Лишь когда кто-то осторожно взял меня под руку, я обернулся.

Это был Куриц.

Он тоже смотрел на кремовый медицинский автомобильчик, и лицо его казалось высеченным из мрамора. Чисто-белое, без единой прожилки.

— Все. С этим пора заканчивать, — сказал он.

К вечеру собралась гроза. Небо почернело, закрывшись лиловыми грозными тучами. Прекратилось всякое движение, упал душный мрак. Тучи стояли очень низко, и когда они задевали за трубы или за крыши домов, то из рыхлого их нутра вырывались ветвистые молнии — точно огненной сеткой одевая все здание — и затем уходили в асфальт, который плавился и шипел. Грома почему-то не было слышно. Царила отупляющая тишина. Только иногда, словно под невидимыми шагами, скрипела в глубине квартиры какая-то половица. Это была громадная девятикомнатная старинная петербургская квартира с невероятной по своим размерам кухней и с таким коридором, что там можно было играть в футбол. Правда, сейчас играть было некому. Все девять комнат этой квартиры были пусты, двери оставались незапертыми, и сквозь полуотворенность их угадывался кавардак вещей. Население квартиры покинуло ее во время эвакуации. Леля жила здесь совершенно одна. Это было чрезвычайно удобно. Также чрезвычайно удобно было то, что квартира находилась на Петроградской стороне. Данный район города почему-то пострадал значительно меньше других. Здесь даже работал водопровод. А по вечерам, иногда, на два-три часа подключали электричество. Жить было можно. Квартира имела еще то преимущество, что на кухне ее сохранился от старого времени черный ход, причем выводил он в помоечный угол двора и парадная его была проходная на соседнюю улицу. Что, при случае, могло оказаться полезным.

Я не очень хорошо помнил, как я попал сюда. Кажется, меня привел Леня Куриц. По-видимому, Куриц. Однако, я не был в этом уверен. Несколько последних часов я находился как бы в бессознательном состоянии. Маргарита погибла из-за меня. Это было совершенно очевидно. Если бы я, как дурак, не ринулся к ней через площадь, то она не попала бы под огонь. Значит, именно я виноват во всем. Именно я виноват. Прощения мне не было. Я смотрел на молнии, заплетающиеся авоськами, на кривое и беспорядочное нагромождение труб, на провалы дворов, в которых сгущались сумерки, и — ненавидел самого себя. Но еще больше я ненавидел город, раскинувшийся внизу. Умирающий город, душу империи. Погибала страна, и сердце ее останавливалось. Или наоборот: останавливалось сердце, и поэтому погибала страна. Может быть — так, а может быть — этак. Честное слово, мне было все равно. С этим пора заканчивать, сказал Куриц. Я не знал, что он имеет в виду. Куриц не посвящал меня в свои планы. Он и раньше был достаточно скрытен, а теперь, когда дело приближалось к развязке, стал практически недоступен для общения. Я догадывался о его деятельности лишь по некоторым деталям. Например, я знал, что он обшарил исторические архивы города и составил обширный свод, фигурирующий в секретной документации как «Желтая папка». Доступа к этой папке у меня не было. Например, я знал, что он также тщательно обшарил спецхраны, изучая партийные архивы и архивы городского отделения КГБ. Разрешение на это пробил ему генерал Сечко. (Вероятно, поэтому Куриц и согласился на сотрудничество). Я знал, например, что он собрал необычайно обширные сведения о динамике населения города, о его социальном составе и о смертности — чуть ли не за все три столетия. То есть, работа была проделана колоссальная. Разумеется, трудился он не один. При Военной комендатуре существовало несколько групп, занимавшихся чем-то вроде научных исследований. Жалкие остатки нашей Комиссии. Я не понимал, зачем эти группы нужны. Тем не менее они существовали. Официально Куриц не входил ни в одну из них, но, по-моему, он имел возможность беспрепятственно использовать полученную ими информацию. В этом ему опять же содействовал генерал Сечко. Странный у них был, противоестественный альянс. Но, во всяком случае, он приносил вполне определенные результаты. Правда, я до последнего момента не знал — какие именно. Вероятно, Куриц мне все-таки не доверял. Или, может быть, он боялся, что меня арестуют и я просто не вынесу интенсивных допросов. Скорее — второе.

Да я особенно и не интересовался его делами. Потому что у меня хватало своих. Все последние дни я жил с ясным предчувствием катастрофы. Ощущение было очень сильным. Я не мог объяснить, откуда эта катастрофа последует, я не мог предсказать никаких ее конкретных деталей, но саднящая острая внутренняя тоска убеждала меня, что она разразится буквально в ближайшее время. Вероятно, это было предчувствие смерти, которое возникает у неизлечимо больных. Мне, наверное, каким-то образом передавалось состояние Зверя. Так или иначе, но оно не отпускало меня ни на мгновение. И сейчас, когда я смотрел на набирающую силы грозу, то с ужасом понимал, что все уже, по-видимому, свершилось. Все свершилось, совместились Стрелки Судьбы, мы переступили через границу, из-за которой нет возврата. Нам уже никто и ничем не поможет. Понимание этого было настолько пронзительным, что я не выдержал. В кухонном серванте я нашел припрятанную Лелей бутылку водки, торопясь, налил себе чуть ли не полный стакан и, не отрываясь, выпил противную пахучую жидкость. А потом, возвратившись в комнату, бросился в кресло и закрыл глаза. Я надеялся, что если что-нибудь и произойдет, то я этого не почувствую.

Разбудила меня Леля. Она трясла меня за плечи, хлопала ладонью по щеке, ерошила волосы и дрожащим умоляющим голосом повторяла:

— Ну, давай, давай!.. Ну, просыпайся же, наконец!..

Я с трудом выдирался из вязкого одурения. В комнате было уже светло. Видимо, гроза прошла. Наступил новый день. Чистое летнее солнце врывалось в окна, и в лучах его переливались тысячи белесых пылинок. Жестяной будильник на тумбочке показывал шесть утра. Сознание у меня стало проясняться.

— Что случилось? — спросил я.