Клиффорд Саймак - Поющий колодец Страница 3

Естественно, попадались и заметные, хоть и не выдающиеся исключения: например, Молли Паркер, позволявшая себе чересчур вольно высказываться в адрес кое-кого из соседей и за свой длинный язык приговоренная к позорному стулу. Или Джонатон, осужденный на отправку в колонии за недомыслие и безнадежные долги. Имелся и некий Тедди Паркер, вроде бы церковнослужитель (тут сведения несколько расплывчаты), затеявший долгую и мучительную тяжбу со своим собственным прихожанином по поводу спорных прав церкви на обладание пастбищем.

Но все эти персонажи не стоили и упоминания, оказавшись едва заметными пятнышками на безупречно чистом знамени племени Паркеров.

Пора уезжать. Путь семьи Паркеров — по крайней мере, путь прямых предков Томаса и его престарелой тетушки — пройден и выверен, вплоть до этого высокого гребня. Отыскана прежняя усадьба; дом сгорел много лет назад, и местоположение жилища отмечено лишь погребом, успевшим за десятилетия заполниться различным хламом. Томас осмотрел ветряк и постоял у поющего колодца, хотя колодец так и не спел.

"Пора", — думал он без всякого энтузиазма, чувствуя странное нежелание двигаться куда-либо прочь от этих мест, словно должно произойти еще что-то, словно можно узнать нечто новое — хотя, конечно, все это глупости.

Быть может, он просто влюбился в этот высокий, насквозь продуваемый холм, подпал под то же неуловимое очарование, что и прапрадед в свое время? Томасу вдруг показалось, что он наконец отыскал то единственное место на земле, куда всю жизнь звало его сердце, и ощутил в себе привязанность к этой земле — видимо, восходившую к его корням и питаемую ими.

Но это же нелепость, он ничем не связан с этим местом, а голос тела, подхлестываемого какими-то фокусами биохимии — всего лишь заблуждение. Можно задержаться еще на денек-другой, отдав тем самым должное чувству привязанности, а там оно и само пройдет, а здешние чары утратят всякое волшебство.

Он сдвинул угли в кучу и подбросил дров. Дрова дружно занялись, и вскоре костер весело полыхал. Откинувшись на спинку походного кресла, Томас уставился во тьму, за пределы освещенного огнем круга. Там затаились какие-то тени, выжидательно замершие силуэты — конечно, это всего лишь куст, сливовое деревце или заросли орешника. Восточный небосвод озарился, предвещая восход луны. Пришедший на смену вечернему затишью ветерок зашелестел листвой осеняющей бивак раскидистой осокори.

Томас поерзал, чтобы сесть боком. Лежащие в кармане пиджака зобные камни уперлись в подлокотник и больно впились в бок.

Он сунул руку в карман, вытащил гладкие камешки и разложил на ладони, чтобы получше рассмотреть в свете костра. На вид и на ощупь камни напоминали бархат, поблескивая в сполохах огня. Речная галька никогда не достигает такого лоска. Поворачивая камешки с боку на бок, Томас обнаружил, что все углубления и вмятинки отполированы ничуть не хуже, чем остальная поверхность.

Речная галька полируется под воздействием песка, когда вода реки омывает ее или катит по дну. Зобные же камни получили свой блеск благодаря трению друг о друга под напором крепких мускулов желудка динозавра. Должно быть, был там и песок — ведь не мог же динозавр проявлять разборчивость, выдергивая растение из песчаного грунта и заглатывая его вместе с налипшими комочками почвы и песчинками. И год за годом камни подвергались непрерывной полировке.

Заинтересованный Томас продолжал медленно поворачивать камни свободной рукой, и вдруг на одном из них вспыхнул яркий блик. Стоило перевернуть его обратно, и блик вспыхнул снова — на поверхности камня была какая-то неровность.

Убрав два других камня в карман, Томас склонился вперед и занялся пристальным изучением бликующего камня, поднеся его к свету и повернув так, чтобы неровность была хорошо освещена. На поверку она походила на строку текста, вот только письмена оказались весьма диковинными — да и нелепо полагать, будто во времена глотавших камни динозавров могла существовать письменность. Разве что недавно, эдак с век назад, кто-нибудь… Да нет, чепуха. Ни то, ни другое объяснение никуда не годится.

Зажав камень в ладони, он отправился в фургончик, пошарил в ящике стола и отыскал небольшую лупу. Затем зажег керосиновую лампу, поставил ее на стол и при ее ярком свете поднес к письменам увеличительное стекло.

Пусть и не письмена, но что-то все-таки было выгравировано, и штрихи выглядели такими же заплывшими и гладкими, как и остальная поверхность. Так что люди тут ни при чем, появиться натуральным образом гравировка тоже не могла. Мерцание огонька лампы мешало разглядеть письмена во всех подробностях; там было что-то наподобие двух треугольников — один вершиной кверху, другой вершиной книзу — соединенных посередке кудреватой линией.

Разглядеть подробнее было просто невозможно. Гравировка (если это все-таки она) была настолько тонкой и мелкой, что детали незаметны даже под лупой. Может, более мощная лупа открыла бы взору еще что-нибудь, но таковой под рукой не оказалось.

Оставив камень на столе, Томас вышел наружу, и уже спускаясь по лесенке, ощутил какую-то перемену и тут же замер. И прежде во мраке прорисовывались черные тени — заросли орешника и мелких деревьев, но теперь тени стали крупнее и пришли в движение. К сожалению, зрение было не в состоянии выявить определенные формы, хотя порой и улавливало какое-то движение.

"Это просто безумие, — твердил он себе, — нет там ничего. В крайнем случае — корова или бычок". Ему говорили, что нынешние владельцы земли порой отпускают скотину на вольный выпас, по осени сгоняя ее в загородки. Но за время прогулок по гребню Томас не встретил ни одного животного, а животное непременно дало бы о себе знать. Кроме того, прохаживаясь вокруг, оно стучало бы копытами и сопело, обнюхивая листья и траву.

Вернувшись к костру и усевшись в кресло, Томас поднял палку и поправил развалившийся костер, а затем устроился поудобнее, уверяя себя, что слишком давно живет кочевой жизнью, чтобы позволить тьме будить воображение — но уверения цели не достигли.

Пусть за кругом света ничто не шевелилось — вопреки самоуверениям и напускному спокойствию, во тьме все равно ощущал некое присутствие. Словно вдруг в мозгу проснулся какой-то новый, доселе неведомый и ни разу не проявлявшийся орган чувств. Удивительно, как много человеческий мозг еще скрывает неожиданных способностей и возможностей.

Огромные черные силуэты продолжали потихоньку передвигаться, вяло переползая на дюйм-другой и останавливаясь — постоянно на периферии зрения, у границы светлого круга, за пределами различимости.

Томас замер. Мышцы его одеревенели, натянутые нервы вибрировали, как струны, напряженный слух пытался уловить хоть один выдающий их звук, но силуэты двигались беззвучно, да и само их движение можно было лишь ощутить, а не увидеть.

Новое, неведомое доселе чувство подсказывало, что в темноте кто-то есть, в то время как разум всеми силами протестовал против этого. Все это бездоказательные выдумки, твердила рациональная часть сознания; доказательства и не нужны, возражала другая часть, мы просто знаем.

Тени все надвигались, сбиваясь в кучу, ибо прибывали во множестве, двигаясь без единого звука, с предельной осторожностью, и брошенная во тьму щепка легко попала бы в них.

Но Томас не стал ничего бросать, оцепенев в кресле. "Я их переупрямлю, — мысленно повторял он. — Я их переупрямлю, ведь это мой костер, моя земля. Я имею полное право оставаться здесь, сколько захочу".

Пытаясь разобраться в своих чувствах, он не нашел в себе паники, отнимающего разум и силу ужаса — хотя честно признал, что все-таки напуган. А заодно вопреки собственным утверждениям усомнился в своем праве находиться здесь. Развести костер он вправе, ибо это чисто человеческая привилегия, огнем пользуется лишь человек. А вот земля — дело другое, права на нее вполне могут предъявить иные владельцы, обладавшие ею с древнейших времен по праву первенства.

Костер прогорел. Над горизонтом взошла почти полная луна, озарившая окрестности своим неярким мертвенным сиянием, и в этом призрачном свете стало видно, что вокруг кострища никого нет. Однако Томас, вглядевшись попристальнее, сумел различить некое подобие подвижной массы среди деревьев росшего внизу леса.

Ветер усилился, издалека донеслась тараторка ветряка. Оглянувшись через плечо, Томас попытался разглядеть его, но света было слишком мало.

Напряжение понемногу отпускало, и Томас в недоумении принялся гадать: "Что же, черт возьми, произошло? Фантазию мою буйной не назовешь, духов я никогда не вызывал. Нет сомнений, произошло нечто непонятное — но как это истолковать?" В том-то и загвоздка — никаких толкований давать он не хотел, предпочитая оставаться независимым наблюдателем, как привык.