Алексей Маликов - Какой-то там закон какого-то Ньютона Страница 3

Я и сам заглянул к нему для привычной партии в шахматы, которую мы по не озвученной традиции играли с ним примерно дважды в месяц. Точнее сказать, играл только он, а я, как правило, проигрывал. У Тимофея Валерьевича имелась роскошная тяжеленная огромная шахматная доска и старинный набор фигур весьма благородной внешности. Их было чертовски приятно брать в руку и с мягким стуком переставлять на нужные клетки. В тот вечер я был в ударе и к середине партии ухитрился заставить соперника надолго задуматься. Он, размышляя над очередным ходом, окутался сигаретным дымом, а я вдруг увидел, что фигуры на шахматной доске странным образом выстроились в некое подобие карты нашей деревеньки. Вот кладбище, вот тропинка и мой дом, а вот остальные дома в низинке, почтовое отделение и центральная площадь. Пожелтевшими от табака пальцами Тимофей Валерьевич двинул из кладбища в сторону моего дома своего слона, и карта как-то сразу разрушилась. Я тряхнул головой, спасаясь от наваждения, и стал думать, как побороться за ничью.

После третьего вернувшегося – Сани Мордвина , по прозвищу «Он-же-Финн», молчаливого мужчины средних лет, скончавшегося в 2003-м от похмельной аритмии, – задумчиво притихшее население деревни ходить на кладбище прекратило. На всякий пожарный случай.

Весь июнь в наших краях стояла чудесная солнечная погода с нужным количеством ночных дождей, одной или двумя грозами, грибным изобилием ближайшего леса и уверенным клёвом щуки в быстрых и приятных водах речки Камушки, журчащей аккурат под обрывом, на котором стоит мой старый дом. Старая примета «Июнь – на рыбу плюнь» этим летом не работала. Даже над топкими кочками болота по ночам стали плясать и кувыркаться забавные серебряные огоньки.

Четвёртым оказался Витька Федоскин, 1973 года рождения, семнадцати лет от роду, триста водки, отцовский мотоцикл, ночь, дерево.

Мимо моего крыльца несколько дней никто не ходил. Только наша компания- шорты, кроссовки и я – бегала каждое утро вокруг деревни. И внимательно посматривала на односельчан. Те здоровались, раскланивались, хвалили погоду и рыбалку, но молчали, молчали, молчали. Поодиночке, словно стесняясь, похаживали к вернувшимся соседям в гости – как без этого! Кто со свежеиспечённым пирогом, кто с корзинкой грибов или парочкой копчёных лещей, а кто и с бутылочкой чего покрепче. Помогали и по хозяйству, и деньгами, и тактичным советом – прошедшие годы понаделали в окружающей жизни следов, много воды утекло, много чего в прочем мире изменилось.

Дарья Назаровна сразу пристрастилась к гороскопам. Каждый вечер я распечатывал советы козерогам на завтра и поутру, в процессе с каждым днем всё более радовавшей меня пробежки, заворачивал во двор дома под зелёной крышей и оставлял свернутый в трубочку листок с гороскопом в ручке входной двери. Такая приятная ежеутренняя обязанность не оставляла моей природной ленивости ни малейшей возможности отвертеться на денёк-другой от физически полезного мероприятия. Однажды, числа двадцать первого или двадцать второго, Дарья Назаровна, в халате, тапочках и своей драгоценной шали, поджидала меня на лавочке возле крыльца. Она приняла у меня листок с гороскопом, благодарно покивала и вдруг спросила тревожно:

– Не ты ли, Антошенька, все эти странности сочиняешь и в действительность обращаешь?

– Господь с вами, Дарья Назаровна, – ответил я. – Да как же такое возможно?

Она встала, огляделась по сторонам и подошла ко мне вплотную.

– Может, кто другой?

Я удивленно на нее уставился.

– Тимофей Валерьевич-то у нас, говорят, ещё и не на такие штучки обучен, – зашептала она мне в плечо. – И мир вон как поменялся весь. Не по-людски всё стало как-то. Боязно.

– Боязно, – согласился я. – Не знаю, как Тимофей Валерьевич, но я точно не причастен. Клянусь.

Я вспомнил о своём шахматном видении и решил тряхнуть головой ещё раз. Я не псих. Я писатель. Я просто принимаю то, что вижу, за то, что есть на самом деле. Я идеальный боец для сражения за наши родные глюки.

– Ну, и хорошо, раз оно так, – сказала Дарья Назаровна. – А то уж я, грешным делом, подумала, такая странная история выходит. Чем не сюжет для твоей книжки?

Она приподнялась на цыпочки и чмокнула меня в щёку. Тёплым, живым поцелуем.

Я побежал дальше.

И продолжал ежеутренне доставлять ей гороскопы и бегал, пока мог бегать. До сегодняшнего утра.

Книжка моя писалась туговато, хотя изрядный заряд бодрости после необременительной пробежки, контрастного душа и добротного завтрака никак не мог негативно сказаться на сочинительстве. Я особо не переживал, благо, давно убедился, что заставить себя поработать мне под силу. И пусть всё идёт своим чередом. Так или иначе, клавиши ноутбука каждый день тарахтели под моими пальцами. Может, реже, чем хотелось, но явно чаще, чем никогда.

Я люблю лес. И наш старый добрый «форестер» тоже любил лес. Поэтому он совершенно не испугался и даже прибавил газу. Фары зажглись и заботливо отыскали дорогу. Лес признал в нас своих и расступился, чтобы нам было удобнее проезжать сквозь него.

Примерно такой текст я мысленно произнёс для дочери, и она услышала и улыбнулась мне в зеркало.

Странно, но качество дорожного покрытия хуже не стало. Кроны деревьев закрыли небо, крючковатый кустарник и мелкий подлесок вылезли на засыпанные щебёнкой обочины, но серо-голубой почти свежий асфальт вальяжно лежал в свете фар. Разве что дорога стала поуже, и исчезла разметка. Время от времени то в одну, то в другую сторону от дороги прыскали тропинки, но почти сразу они зарывались в траву, мох и бурелом и пропадали из виду. В детстве такие тропинки были куда заметнее. Жаркими летними днями я ездил по ним на велосипеде и прямо на ходу искал грибы. За час большая круглая корзинка, притороченная к багажнику, доверху наполнялась крупными влажными боровиками и россыпью ярких лисичек. Зато осенью…

– Какой большой и странный лес, – сказала Алиса. В её голосе я услышал восхищение. – Это здесь опята живут?

Это здесь.

– Именно здесь. Они любят темные сырые места и упавшие деревья.

– Будто хищные хищники, – прошептала дочка. – Наверное, опята набрасываются на деревья, убивают их, а потом утаскивают в чащобу и там уже спокойно пожирают.

Салон автомобиля целиком заполнился тенями. Впереди, в лучах фар, подмигивала дорога. Словно заманивала.

– Жуткая история, – сказал я бодро. – Зато осенью в чащобы приходят веселые бородатые мужчины и запихивают опят в большие железные вёдра.

Алиса хихикнула.

– Я думала, за грибами ходят с такими круглыми деревянными корзинками.

– С корзинками ходят за крупными влажными боровиками и яркими многочисленными лисичками, – пояснил я. – А для злобных опят приготовлены большие железные вёдра.

– А потом бородатые мужики утаскивают опят в свои темные пыльные кухни и там их пожирают, – сказала Алиса. Уже совсем серьезно сказала.

Я не придумал, как лучше ответить, и вздохнул. Дочь тоже притихла.

Дорога плавно повернула налево. Вправо стрельнула тропинка. Впереди показался свет в конце лесного тоннеля.

– А они хоть вкусные, эти опятки? – сварливо сказала Алиса.

– Очень вкусные. И солёные, и жареные. Тебе понравятся, – сказал я. – Посмотри, лес уже кончается. Скоро мы приедем.

В просветах деревьев блеснула река, словно ярко-синий кинжал в ярко-зелёных ножнах.

– А нас в Опятках точно никто не ждёт? – тихо спросила дочка.

– Нет, милая. Никого у нас там не осталось.

– И даже никакого-никакого прадедушки?

Нет, милая. В деревне нас с тобой никто не ждёт. И ждать не может. Однажды, много лет назад, когда твой папа только учился быть солдатом, в большом и родном доме, который тогда стоял на самом перекрестке двух главных улиц села Опятки, собрались все наши родственники. У твоего прадедушки в Тот Самый День был юбилей. Большой красивый праздник в большом красивом доме. Двадцать человек. Сестра, и папа с мамой, и муж сестры, и брат, и два племянника, и три племянницы. Но твой папа громко маршировал на плацу далёкой воинской части и поэтому избежал общей участи. Он даже не попал на похороны, не успев вовремя преодолеть армейские канцелярские проволочки.

– Это какая-то очень грустная история? – прошептала Алиса. – Или страшная?

Я взглянул на нее в зеркало. Что бы там ни говорили, у неё мои глаза.

– Я всё расскажу тебе, родная, – сказал я. – Когда-нибудь утром я всё тебе расскажу.

– Угу, – согласилась дочка.

Мы выехали из леса. Солнечные лучи наполнили салон автомобиля, справа развалилась речка, слева разбежались луга и поля. Мне отчего-то показалось, что по эту сторону леса окружающий мир приобрел свой собственный цветовой оттенок, отличный от того, во что была окрашена действительность перед тем, как мы въехали под своды деревьев. Словно кто-то упрятал солнечные лучи в старинный, помутневший с возрастом светофильтр.