Исполнение желаний, или Рули вероятностей - Яр Туди Страница 3

в чем-то кружевном, розово-бирюзовом… бирюзовом! — Он, Энрике, не поверил своим глазам, в которых вдруг дрогнуло и расплылось детское лицо, изящное, как халцедоновая гемма. Нежный овал, точенные черты в оправе пушистых светлых кудряшек, и глаза — прозрачные, как вода в быстром ручье. Лицо Примулы в детстве! Этой богемной чудачки, хиппозе не от мира сего! Так она смотрела своими серыми в серебро глазами куда-то сквозь него — ох, этот взгляд! Сразу все вспомнилось, и вернулось то чувство — проклятье!

На Примулу он убил год, он стелился, он готов был купить ей весь мир и перевязать его бирюзовой ленточкой, — её любимый цвет! Но каждый раз она поднимала глаза, и… Как он ненавидел ее, как он ненавидел себя в такие моменты! Для нее все, чего он добился с таким трудом, с такими жертвами — его богатство, его власть, его почти безграничные возможности были ничем. Ей было все равно. Бриллианты, туалеты от кутюр, редкие вещи и предметы искусства, доступные только избранным имели в ее глазах ту же цену, что красивое облако или игра света на крыльях бабочки. Он не знал, чем ей угодить, а она чего-то ждала от него, вечно ждала. Она совершенно не понимала, что он не может сидеть рядом с ней, глядя на закат. Или гулять — представьте себе! Просто — гулять — по — улицам! Он — гуляет! Пешком! По каким-то проулкам! Он что, для ЭТОГО потратил всю молодость, прошел… Лучше не вспоминать, как это было — как он спал по два часа в сутки, как… Сейчас самому не верится, что он это выдержал. Такие победы! Это было… И что — теперь он будет мерить ногами кривые улочки, спотыкаясь о трещины в асфальте? Пить кофе в забегаловках? Или сидеть с ней, держась за ручки, как безмозглые детишки? Ему дело делать надо!

Нет, он пытался водить ее на приемы — другие бабы душу отдали бы за это, а уж тушки отдавали на раз, без раздумья, и какие бабы! Ей не в пример — шикарные, умные, хваткие, не женщины — мечта любого. А эта сидит рядом с ним и смотрит своими глазищами в пространство. Или на картину какую-нибудь.

Потом она познакомилась с той, редакторшей, как бишь ее… Болтала с ней весь вечер о фарфоровых поделках — не дурь ли! Кому нужны эти куколки? И она — при всех! — Трепалась с этой ведьмой, которую на прием-то пустили только потому, что такую — поди не пусти… И улыбалась — она же улыбалась этой стерве, этой чертовой писаке, как родной! Ему она так не улыбалась с тех пор… С каких пор? Да, с той поездки на взморье.

А уж как он узнал об их встречах в кафе — должен же он был проявить твердость, наконец! Его жена, его женщина не должна ронять себя, болтая со всякими… Да еще сболтнет что-нибудь по дури, а этим писакам только дай намек — мигом все вывернут наизнанку.

Да… После этого разговора… Правда, говорил-то только он… Ну, и не совсем говорил, он… ладно, он раскричался. И статуэтку эту грохнул, но имеет же он право показать ей… статуэтка та тоже на его деньги… Она должна…

Она ничего не должна. Никому. Если она дает что-то, то бескорыстно, и не рассчитывает на отдачу. На возвращение долга. На ответные чувства. Принимает дары она на тех же условиях.

Прости, я тебя ранила. Я не хотела этого. Прости.

Она ушла, и то, что она сидела у него под замком и охраной, что не могла шагу сделать без его позволения — это ничего не меняло. Ее не было с ним. Он мог запереть, мог лишить всего, мог, будь у него такое желание, бить, причинять боль… наверное, даже убить ее мог, и ничего бы ему за это не было. Но она — та она, которой он желал, которой жаждал и готов был заплатить всем, хоть весь мир отдать — она ушла от него и никогда не вернется. И нет у него никаких средств, чтобы вернуть ее. Чувство полного бессилия от одного лишь взгляда ее серо-голубых глаз, чистых до прозрачности. Вот что было самым унизительным.

Кстати, позже она все-таки смылась. Не зря говорят, что у тюремщика кучу времени отнимают разные дела, а узник может сконцентрироваться на одном. На побеге. Может, ей журналистка помогла скрыться. Может, другие — были у нее какие-то знакомые, подруги. Странные типы — взять хоть ту, что мелких собачонок разводит, — совершенно чокнутая баба! Кроме своих крыс ни о чем говорить не могла — выставки, экстерьеры, рецессивные признаки, доминантные признаки. И дочка у нее такая же. Хоть и хорошенькая — сил нет! Да. Может, у них Примула и отсиживалась, пока он тратил бешеные деньги на детективов?

Позже она, конечно, нашлась. Замуж вышла за какого-то неудачника, пекаря. Теперь, небось, пиццу жарит, а могла бы блистать на самых высоких… Да что там говорить! Сгоряча он хотел показать им, кто хозяин жизни, а кто нищеброд, дешевка. Разорить, раздавить, заставить голодать, чтоб ползали, слезами обливаясь… Но это быстро перегорело. Ну в самом деле, комедия, и только! У них же нет ничего, ни денег, ни акций, ни положения в обществе. Выгнать их разве из домишка с пекарней? Другой снимут, в таком же закоулке. Избить этого болвана? Да он и так увечный по жизни. Ну, будет он валяться где-нибудь в дешевой больничке, а она будет кормить его дешевым супчиком с ложки? И ее глаза будут светиться, как тогда, на взморье. Будут улыбаться, улыбаться… ему… этому неудачнику-пекарю… Тьфу! Он, Энрике не дурак, и не злодей из мыльной оперы. Если она такая дешевка, так пусть получает свое дешевое счастье! Для него найдутся женщины получше, да в тысячу раз красивее, моложе, дороже, которые торопятся жить, которые умеют блистать, которых не придется стыдиться…

— Почему у нее волосы светлые? Да еще кудри? Я тебе что давал?

Прошипел Энрике севшим голосом.

Роберт ежился и пожимал плечами — генетика! Что до волос — они, вообще-то были крашенными. Энрике что, не знал, что его подружка была блондинкой? Такие зеленые глаза редко бывают у темноволосых, скорее, у рыжеватых или светленьких — известный факт. И потом — тут же и его, Энрике, генетический материал. Венецианская краса его предков — белокурые или рыжие вьющиеся волосы, нежная светлая кожа — все это до поры пряталось в генах