Далеко не близко - Энтони Бучер Страница 3

сам голос, непоколебимый в своем протяжном распеве, в невероятной степени контролирующий дыхание, заслуживал всех тех похвал, какие мог снискать. Во время одного длительного пассажа, столь же утомительного, как и любой у Моцарта или Генделя, я обратил внимание на Ирму. Она затаила дыхание от сочувствия к певице, и та победила. Ирма восхищенно ахнула, прежде чем сопрано, все еще не переводя дыхания, завершила фразу.

А затем, по причинам более оперным, нежели литургическим, музыка оживилась. Долгие легато сменились каскадами легкой, яркой колоратуры. Ноты сверкали и ослепляли, сияние лилось из самого воздуха. Это было безупречно, неприступно — бесконечно обескураживающе для певицы и почти шокирующе для обычного слушателя.

Запись завершилась. Доктор Вернер оглядел комнату так, будто все это проделал сам. Ирма подошла к фортепиано, нажала одну клавишу, чтобы проверить невероятную контральтовую ноту, на которой закончила певица, взяла свои ноты и молча вышла из комнаты.

Славко схватил свое долото, фехтовальщики подобрали рапиры, а я подошел к хозяину.

— Но, доктор Вернер, — опрометчиво подставился я. — Дело Стамбо…

— Мой дорогой мальчик, — вздохнул он, готовясь разбить меня в пух и прах, — хотите сказать, что не понимаете? Вы ведь мгновение назад услышали всю разгадку!

— Естественно, выпьете немного драмбуи[24]? — официальным тоном спросил доктор Вернер, когда мы устроились в более тихой комнате в глубине студии.

— Конечно, — сказал я. И, как только его рот открылся, процитировал: — ‘Ибо без драмбуи мир никогда не узнал бы простого решения проблемы затерянного лабиринта’.

Он пролил из бокала пару капель.

— Я собирался упомянуть как раз об этом. Как?.. Или, быть может, я уже упоминал об этом раньше?

— Именно, — сказал я.

— Простите. — Он обезоруживающе подмигнул. — Мой милый мальчик, я старею.

Мы сделали первый ритуальный глоток драмбуи. А затем:

— Мне хорошо памятна, — начал доктор Вернер, — осень 1901 года…

…когда и начался ужас. Тогда я прочно обосновался в своей кенсингтонской практике, процветавшей под присмотром прежнего своего владельца как никогда, и находился в более чем комфортном финансовом положении. Наконец-то я смог оглядеться вокруг, созерцая и исследуя разнообразные удовольствия, кои предоставляет холостому и молодому человеку мегаполис столь космополитический и в то же время столь замкнутый, как Лондон. Сан-Франциско тех лет, возможно, было сопоставимо по качеству; действительно, через несколько лет мой опыт пригодился здесь в необычном деле кабалы кабельщиков. Но человек вашего поколения теперь, когда свет десятков люстр померк, ничего не знает о тогдашних удовольствиях. Шутки в мюзик-холлах, удовольствия от жарких пташек и холодного шампанского в обществе танцовщицы из ‘Дейли’, более простое и менее дорогое удовольствие от катания в лодке по Темзе (добавлю, что вместе с более простой и менее дорогой спутницей) — все это претендовало на ту часть моего времени, которую я мог спасти от медицинской практики.

Но прежде всего я был предан музыке; а быть преданным музыке в условиях Лондона 1901 года означало быть преданным… Но я всегда тщательно воздерживался, рассказывая об этом, от использования настоящих и поддающихся проверке имен. Позвольте мне вновь проявить осторожность и называть ее тем нежным прозвищем, под которым знал ее, к несчастью своему, мой кузен: Карина.

Нет нужды описывать Карину как музыканта; вы только что слышали, как она пела Перголези, вы узнали, как она сочетала благородство и величие с технической ловкостью, в наши дни упадка ассоциирующейся лишь с определенным типом легкого сопрано. Но мне следует попытаться описать ее как женщину, если ее можно назвать женщиной.

Впервые услышав лондонские сплетни, я не уделил им особого внимания. Для прохожего (или даже человека за прилавком) ‘актриса’ по сей день лишь эвфемизм грубых и недолговечных удовольствий, хотя мой опыт общения с актрисами, охватывающий три континента и превышающий отпущенные мне семьдесят лет, заставляет меня прийти скорее к противоположному выводу.

Человек, выделяющийся из общего стада, служит естественной мишенью клеветы. Никогда не забуду позорный эпизод с похищением помета, в чем обвинил меня ветеринар доктор Стукс, — но оставим этот странный случай до другого раза. Возвращаясь к Карине: я слышал сплетни; я приписывал их вышеуказанному мной источнику. Но затем свидетельства стали разрастаться до масштабов, которые вряд ли мог игнорировать даже самый широко смотрящий на вещи человек.

Прежде всего, молодой Ронни Фербиш-Дарнли вышиб себе мозги. Конечно, у него были игорные долги, и семья сделала упор на них; но отношения его с Кариной были общеизвестны. Затем майор Макайверс повесился на собственном галстуке (естественно, родовой расцветки Макайверсов). Нет нужды добавлять, что Макайверс не играл. Но и этот эпизод можно было бы замять, если бы один пэр с титулом столь величественным, что не рискну даже перефразировать его, не погиб в пламени, охватившем его родовой замок. Даже в том обугленном состоянии, в каком они были обнаружены, тела его жены и семерых детей демонстрировали неуклюжую поспешность, с которой пэр перерезал им горла.

Казалось, что… как бы это сказать?.. словно Карина в некотором роде ‘носительница’ того, что нам тогда еще было неведомо под именем ‘влечения к смерти’. Люди, знавшие ее слишком хорошо, не желали больше жить.

Всем этим, насколько было возможно с должным учетом законов о клевете, заинтересовалась пресса. Передовицы намекали на необходимость вмешательства правительства в спасение цвета Англии от коварной иностранки. И едва ли в Гайд-парке обсуждалось что-то, помимо устранения Карины.

Даже памятные массовые самоубийства в Оксфорде не вызвали сопоставимой сенсации. Само существование Карины казалось столь же опасным, как выявленный и продемонстрированный народу Англии Джек-потрошитель. Мы твердо верим в наше английское правосудие; но когда это правосудие бессильно действовать, возбужденного англичанина стоит страшиться.

Простите за столь ирландскую нелепость фразы, но единственным, что спасло Карине жизнь, была… ее смерть.

Смерть эта была естественной — быть может, первым естественным действием в ее жизни. Она упала на сцене Ковент-Гардена во время представления ‘Так поступают все’ Моцарта, сразу после величайшего из слышанных кем-либо и когда-либо исполнений той фантастической арии, ‘Come scoglio’[25].

По факту смерти было проведено расследование. Даже мой кузен с понятным личным интересом принял в нем участие. (Он был единственным из близких почитателей Карины, не поддавшимся ее пагубному влиянию; я часто задавался вопросом, было ли это результатом его невероятной силы или его столь же невероятной странности.) Но, вне всяких сомнений, смерть была естественной.

Легенда о Карине начала разрастаться именно после ее смерти. Именно тогда молодые люди из общества, видевшие великую Карину