Дмитрий Перовский - Конкурс-семинар «Креатив»: Безумные миры Страница 3

— Хорош, тетка, челом пыль с тракта обтирать, сказывай, хде ученость лысая!?

На фоне оттопыренного женского крестца нарисовался кулак вывернутой назад руки, а из кулака торчал перст, указующий на дверь избы. Князь ту дверку открыл с ноги.

Колдун Микола пребывал в обширной горнице, а разум его — незнамо где. Посреди помещения стоял стол, на столе высился треугольный камень, его поверхность, а так же стены, пол и даже изразцы на печи покрывали угольные узоры письмен таинственного содержания. Селянин вид имел растрепанный, отстраненный, но возбужденный, глаза его сверкали нездоровым блеском, а рыжая борода топорщилась в разные стороны. «Цигнатура в квандрате… и… косвинус дихфунции… а, траехтория-то крутая, но временной двих комбеньсируват искажения поля… хотя… Уфф, зар-р-раза…» — бормотал колдун. Князь, на секунду сбитый с толку увиденным, вспомнил за чем явился.

— Ага! — рявкнул он.

— Ага! — поднял палец, испачканный в угольной саже, колдун, стер несколько символов рукавом рубахи и написал вместо них новые.

— Не, ну видал я обуревших, но не такмо, не до тако жирности! Селянин!!! — заорал князь и грохнул по полу подкованным каблуком сапога. Колдун вздрогнул, обернулся, в глазах его начало проявляться понимание того, кто к нему заглянул в гости.

— Ох тыж, светлость! А как жеж?…

— Эт ты мене спрашиват, змий? Пошто в растрату вгоняешь, балаборь? Хде обещанна михстура для посла?!!

— Ох тыж, память — три дыры! — хлопнул себя по лбу колдун, и на блестящей поверхности лысины нарисовалась угольным следом пятерня. — А усе готовенько, княже, усе в лущем виде… Да, што тама, луще лущева — настояна! А я щаз, упаковат надобно…

Колдун кинулся в комнатку за дверью с накарябанной надписью «Лаблатория» и зазвенел склянками. Там, в таинственном вертепе, маг подскочил к прибору, известному у людей, просвещенных в алхимии, под наименованием «возгонный куб», притушил огонь, закрутил краник и зачерпнул ковшиком из стоявшей под краником лохани мутноватой жидкости. Понюхал, покривился, крякнул. Быстро отыскал в развале посуды стеклянную полуведерную бутыль, нацепил на горлышко огромную воронку и перелил в раструб содержимое ковшика. Пока белесая муть струйкой ввинчивалась в узкое горлышко, он добавил в нее ложку меда, собственный плевок и обильно посыпал молотым черным перцем. Чихнул, закупорил горлышко морковкой, встряхнул бутыль, перемешивая смесь. Затем вздохнул, протер стеклянный сосуд рубахой и торжественно вышел в горницу.

— От, княже, михстура от гриппина, самой ядреной выделки, за какчество ответ веду. Слухай теперя рюцепт.

— Чаво?

— Како сие зелье употреблять надобно. Кличешь мальцов поздоровше, тащишь посла в растопленну баньку. И паришь его, паришь… Немчура к бане не привыкший, верещать станет, но надобно довести его до кондиции потери орьентации. А затема, вытащив за мякетки на свежа воздух, дать дышать. Не долго, маненько. Кады он полну грудь воздуха наполнит, от тады и вливай енту михстуру, с полбутыли приемлема. Енергий в боляшем проснетси, но мальцы держать его должны, покамест он кашлевать обильно буде. А потома завертайте пацъента крепенько в овчину и покладайте дрыхнуть до утрего на топлену печь. Како солнце над елками вскоче, тако хворобы и следа не буде. Посол — огурцом и, само главно, для тебе на усе согласный.

— Во, даже! — вскинул бровь князь. Затем, привычно посверлив наивные глаза колдуна взглядом, спросил. — А чо не сам врачуешь?

Колдун вздохнул:

— Дык… эта… княже, тут тако дело… Открылося мене, што откинуся я вскорости. Ага. На другой, стал быть, свет.

— Ну!

— Макошью клянуся, шоб зенки лопнули!

Князь помолчал, с неудобства потряхивая микстурной бутылью.

— Эта… Ты эта… Как же мы без табе…

— Княже, а приглядися к Марфе — она баба сурьезная, с пониманием дела, от мене ей кой-чаво перепало. А я… Пора, зажилси я тута, тот свет зовет.

Князь неожиданно крепко обнял колдуна.

— Дядька Микола, ведаю, ошибаесси редко. Но как жеж, не стар ишо! Ох, скучать буду!

— А ничо, Гордей, ничо, — шмыгнул носом Селянин, — путем усе… Ну, давай, бывай, бусурманам спуску не кажи, честь блюди да справедливость. Иди, княже, лечи сваво посла.

Князь еще мгновение постоял в объятиях, затем споро вышел из горницы. Микола Селянин вытер мокрый нос рукавом, смахнул набежавшую слезу, а затем подошел к столу с камнем и вновь стал бормотать что-то заумное себе под нос, рассматривая углем писаные каракули.

Антибликовое покрытие монитора расплывчатыми пятнами отражало горевшую на столе лампу и лицо сидевшего рядом с ней в кресле хозяина кабинета. Михаила Степановича Кобзаря, полномочного представителя президента, это отражение начинало раздражать, особенно после того, как он увидел, что монитор показывал.

Комната, обитая моющейся тканью светло-зеленой расцветки, под которой бугрилась мягкая прокладка. Привинченная к полу металлическая мебель, лишенная острых углов, в количестве одной кровати и одного большого стола. На кровати лежал ортопедический матрас без простыни, а стол был завален различным хламом, собранным постояльцем комнаты на устроенной во дворе института свалке, которую сотрудники называли, отчего-то, Ведьмовым Торжищем. На полу, между предметами мебели, сидел сам постоялец и что-то мастерил из хлама. Человек был лыс, бородат, одет в мешковатые брюки и рубаху белого цвета, а из широко распахнутого ворота виднелась татуировка на груди и прилепленные поверх нее датчики медицинской телеметрии.

Михаил Степанович тронул джойстик, и кадр укрупнился. Слезящиеся глаза, потерянный блуждающий взгляд, губы, с которых срываются беспрестанное бормотание и струйка тягучей слюны. Прибавив громкость, представитель президента услышал плохо различимые повторяемые речитативом слова: «бенбен, у-у, елы палы, бенбен, трах-тибидох, у-у, бенбен, трах-тибидох…» Хрип, протяжный, долгий, а затем вновь речитатив, — как заезженная граммофонная пластинка.

На Михаила Степановича неожиданно накатила тошнота, и он судорожно сглотнул. Представитель по правам человека, работая в комиссии, насмотрелся всякого, да и до того, во «Врачах без границ», многое повидал, однако сейчас дурнота предательски напомнила ему первый опыт медпрактики. Тошнота отвращения. Не больного, а окружающей обстановки и людей вокруг.

Рука дрогнула, и вид из камеры заскользил вниз, показывая наколку на груди постояльца. Расправивший крылья сокол, под ним надпись «Финист». Вид продолжал смещаться, и в кадр попали трясущиеся руки, пытающиеся мастерить какой-то жуткий мяч. Сердцевиной кубла являлся угловатый камень с неровной ноздреватой поверхностью, а к нему крепились проволоки, жестяные обрезки, пластмассовые детальки детской игрушки, фрагмент электронной платы… «Трах-тибодох, бенбен, елы-палы…»