Александр Юдин - Искатель. 2009. Выпуск №3 Страница 3

— А вот я тебе сейчас прочту эти двенадцать страниц в собственном, пока приблизительном переводе с древнерусского, и ты моментально поймешь, что я имею в виду.

— Добро, — обреченно кивнул Вадим Вадимович, — только погодь минутку — мне надо срочно, гм… отдать дань природе.

Следователь, пыхтя и отдуваясь, поднялся с насиженного антикварного дивана и удалился на встречу с природой — в туалет. Однако не прошло и трех минут, как до Костромирова донесся грохот падения чего-то тяжелого, и тут же последовал звон, как если бы разбилось нечто массивное. Мысленному взору Горислава моментально явилась страшная картина происшедшего: дородный Хватко, чересчур энергично оседлав субтильное сантехническое устройство, теперь, вскрывая одно этажное перекрытие за другим, летит вниз эдаким смертоносным болидом, в тучах цементной пыли и под влажное кваканье раздавливаемых жильцов!

Выскочив в холл, профессор обнаружил Вадима лежащим на обломках напольной китайской вазы, в которую обыкновенно ставились зонтики; вероятно, возвращаясь из туалета, широкотелый следователь зацепился за ручку одного из них, что и повлекло дальнейшие плачевные результаты.

— Не поранился? — обеспокоенно спросил Костромиров, помогая тому встать на ноги.

— Вроде нет, — отвечал Вадим, с сомнением себя оглядывая и ощупывая. — А что это я раскокал? Надеюсь, ничего ценного?

— Как сказать… Ты уничтожил нефритовую вазу династии Юань, вандал ты этакий!

— Ядрен-матрен! — сокрушенно воскликнул Хватко, делая попытку собрать осколки. — Опять, выходит, древность? Ой, ой, ой!.. Очень дорогая? А все потому, что у тебя прям ступить некуда — кругом артефакты… Не квартира, а музейный запасник.

— Нет, все потому, что кто-то слишком много пьет и мало закусывает, — усмехнулся Горислав. — Ладно, не суетись. Благодари Бога, что это всего лишь копия. Так что Гейзериха[3] из тебя не вышло. Пойдем-ка лучше продолжим беседу — нас ждет «Житие Феофила».

— А я что? — безропотно пробормотал Вадим. — Я с нашим удовольствием…

Вернувшись в кабинет, друзья уселись на прежние места, после чего Костромиров бережно, почти со священным трепетом, достал из верхнего ящика стола несколько пожелтелых, испещренных коричневыми временными пятнами листов пергамента, аккуратно вынул их из прозрачной пластиковой папки, включил настольную лампу под зеленым абажуром и, откашлявшись, начал:

— Итак «Житие преподобного Феофила Мелиссина»…

Глава 2

ЖИТИЕ ФЕОФИЛА МЕЛИССИНА,

игумена Студийской обители во граде Константина переписал инок Антоний Святогорский

«Жажду я изложить перед вами, о возлюбленные, жизнь весьма не богоугодную и деяния совсем не безупречные отнюдь не достойного мужа. Прошу вас, внемлите тому, что я буду говорить, ибо, хотя предмет сей и не источает мед, благоухание и дивную радость, но, напротив, — серу, смрад и горечь едкую, однако же послужит он на пользу всякому, кто желает утвердиться на стезе добродетели.

Посему приготовьтесь, о великодушные, выслушать этот рассказ о жалкой жизни и чудесном преображении раба Божьего Феофила, дабы и я сумел преодолеть немощь телесную и душевную и с большим желанием приступил к труду своему.

Родился я в царствование блаженнейшей и христолюбивой августы Ирины, истинной последовательницы Христа, что правила совместно с сыном своим, императором Константином.

Появиться на свет мне посчастливилось в семействе благородного звания: отец мой, Георгий из рода Мелиссинов, был почтен еще императором Львом Хазаром саном протоспафария, а затем назначен друнгарием двенадцати островов; мать же, именем Евдокия, происходила из славного града Амастрида, что в феме Пафлагония.

Едва выйдя из отроческого возраста и закончив изучать грамматику и поэмы Гомера, я был отдан в школу к ипату Панкратию, известному в Константинополе ритору и философу. Увы! Учение не пошло мне впрок, ибо, хотя и был я весьма смышлен и к наукам пригоден, само же обучение мне было не только легко, но и сладостно, и занятия я предпочитал всем играм, однако уже в те юные годы стали проявляться мои пагубные пристрастия.

Чрезмерно увлекшись эллинской премудростью, я совершенно не интересовался изучением Слова и Закона Божьего, пренебрегая спасением своей души ради пагубных домыслов языческой философии.

Первоначально обратившись к Аристотелю, Платону и их комментаторам, вскоре я уже штудировал Плотина, Порфирия, Ямвлиха и казавшегося мне бесподобным Прокла. Дионисий Галикарнасский, Гермоген и Олимпиодор всецело занимали мои мысли днем, а по ночам я не менее рьяно набрасывался на какого-нибудь Парменида, Анагаскора или Фалеса.

Увы мне! Не понимая скудным разумом своим, что невозможно смертному постичь величавые замыслы Творца, тщился я в книгах отыскать тайны мироздания.

Все дальше и дальше, прямиком к погибели влекла меня излишняя любознательность. Предметы, недоступные для понимания человека, чрезвычайно волновали меня; круговое движение земного шара не позволяло мне успокоиться, но заставляло изыскивать, что такое движение, откуда началось, какова природа оного шара, каковы круги, как они наложены, как разделены, что такое углы, равенство, эклиптики, произошла ли Вселенная из огня или чего-нибудь другого. Привлекала меня также логика, и я исследовал, как из ума исходят мнения, из мнений непосредственно предложения, что такое аналогия и вероятность, соизмеримое и несоизмеримое. Особенно не давала мне покоя первая и невещественная сущность Вселенной; я удивлялся ее отношению ко всем вещам и всех вещей к ней, предельного к беспредельному, каким образом из этих двух элементов вышло остальное, каким образом идея, душа и естество сводятся к числам.

Наконец, в греховной гордыне не избежал я и опасных таинств магов и халдеев. Движение светил, их скрытый смысл и влияние на судьбы человеков стали занимать меня, а еще больше познание вещей сокрытых: что такое Провидение и Судьба, что есть неподвижное, что само себя двигающее, имеется ли у человека психея-душа, а коли имеется, то каковы ее свойства, обладает ли она разумом и бессмертной сущностью или столь же бренна, как и само тело, какова ее связь с этим телом и где она блуждает во время сна, который Гомер и Гесиод называли братом Смерти.

Ночи я проводил не в молитвенном бдении и не в чтении Псалтыри, но склонившись над трудами Артемидора Эфесского, изучая его зловещий Oneirokritikon и силясь отыскать смысл в бессмысленном, а священное в кощунственном.

Немало времени потратил я и на составление гороскопов, устанавливая точку эклиптики над горизонтом, деля небесную сферу на двенадцать домов, фиксируя положение главных планет по отношению к ним и промеж собой.