Владимир Кантор - Крепость Страница 3

...Лихорадка не отпускала Петю, и он еще подождал, пока все разошлись, чтобы одному идти к трамваю. Петя не любил, точнее, испытывал тревожную неприязнь к школе, зато с охотой оставался дома. К тому же школа втягивала в себя улицу и уличных, которых Петя робел, а дом отъединял, отгораживал, дома он был сам по себе и самим собой. Дом был его крепостью.

Он и к Лизе тянулся как к убежищу, в котором мог бы укрыться от постоянного чувства беззащитности, чувства, что он не такой, как все, и оттого ему, может быть, плохо. Физика, правда, была убежищем более надежным. В отличие от свиданий с Лизой свидания с физикой не требовали от него вечерних прогулок. Наука оправдывала его сидение дома и не мешала ему "быть на подхвате", помогать Лине. Переехав к ним из-за бабушкиной болезни, Лина почти не покидала квартиру, к ней приходил - чаще, чем раньше к отцу, - отцовский приятель, говорун Илья Тимашев. Его было интересно слушать, и было видно, что он любит, когда Петя его слушает. Рассуждая, он поглядывал на него, ловя, какое впечатление производит. Такое внимание к себе Петя опять же связывал со своей физикой. Еще весной увидел Тимашев, что он читает "Небесную механику" Лапласа, удивился и спросил: "Разве это современно?" "Не очень-то, - ответил Петя. - Но знать все равно надо. Некоторые до сих пор называют черные дыры "объектами Лапласа". Он их открыл". Тимашев тогда отрывисто так вздохнул: "Молодец. Мой предпочитает тусоваться с хиппами". Сын Ильи Тимашева, как знал Петя, был не то на год его младше, не то ровесник, но он промолчал, не умея в этой ситуации найти подходящие слова.

Лина поначалу шикала на него и отправляла за уроки, когда приходил Тимашев, но потом перестала. С Петей они были вроде бы даже союзники, как "оставленные" ухаживать за "бабкой", так Лина называла бабушку Розу, и терпеть ее недовольство, повелительные окрики и указания. Петя, однако, не мог предположить, как Лина отнесется к его вечернему походу в театр. Все зависело от того, как прошли первые полдня и в каком Лина настроении.

Выйдя из дверей школы, Петя прошел асфальтовой дорожкой мимо физкультурного зала - краснокирпичного здания, построенного недавно и соединенного со школой внутренним переходом. Затем свернул на дорожку из гравия, чтобы через две калитки и задний дворик выйти к трамваю, так получалось скорее. В этот дворик выходили окна и крыльцо коммунальной квартиры для живших при школе учителей. В одной комнате уже много лет жила математичка, в другой - два года назад перебравшийся в Москву из Черновиц Григорий Александрович Когрин, то есть Герц. Петя заходил к нему с Лизой несколько раз и потому считал себя вправе, когда спешил, пройти через этот дворик. Герц приехал с женой по имени Наташа, и год назад у них родился ребенок. У крыльца стояла синяя коляска, подрагивало, а временами вздувалось на ветру детское белье, висевшее на веревках, протянутых меж столбов. Столбы огораживали маленькую детскую площадку: песочница доверху насыпана свежим песком, но в ней пока никто не играл. К ручке коляски привязана веревка, проведенная в открытую форточку (чтобы качать коляску, не выходя на улицу). Герц был рукодел и выдумщик.

- Что плетешься? - Кто-то крепкой ладонью хлопнул Петю по плечу. - Я в физзал заходил, спортивный костюм там оставил, а у меня сегодня тренировка.

От неожиданности вздрогнув, Петя обернулся и увидел волчье лицо Желватова.

- Ишь обставился и устроился! - Сплюнув, Юрка кивнул на окна Герца. Смышленый народец. День живет, два живет, а на третий - будто век здесь жил... Это мы по простоте все в дерьме да в помойке варазгаемся.

- Какой народец? - с неприятным чувством беззащитности и ущербности, что выдает этим вопросом свою сопричастность вышеупомянутому "народцу", еле решился спросить Петя.

- Будто не знаешь? - снова сплюнув в сторону коляски, ответил Желватов, при этом тоном отъединяя Петю от Когрина и присоединяя к себе, к своим. Чего он тебя все время прикладывает? А?.. Ты же литературу секешь не хуже его.

Но Петя такого разговора о Герце не поддержал, ничего не ответил, только плечами пожал, что, мол, поделаешь. И все равно, похоже было, что Юрка принял его молчание как знак солидарности с его словами, но солидарности трусоватой, "из кустов".

- А ты чо, Петрилло, здесь всегда ходишь? - И только сейчас его гнусноватая ухмылка вдруг сказала Пете, что в этом извращении имени есть что-то непристойное, унизительное. К счастью, подумал он, в школе этого никто не заметил, иначе житья бы не было. Петю звали просто Петей. Он снова подумал, что от Желватова, несмотря на дружеское похлопывание по спине и дружелюбные слова, в любой момент можно ожидать любой подлянки, и не зря он его остерегается, не доверяет ему.

На крыльцо вышел невысокий старик в нижней голубой бумазейной рубашке и залатанных брюках, причем из помочей была застегнута только одна, вторая болталась, и поэтому с одного бока брюки немного съезжали. Крючковатый нос спускался к самому подбородку, седые волосы были такие же кучерявые, как у Герца, и так же шли ровной чертой над выпуклым лбом; седые брови были большие и густые, они походили на два островка высокой тесно растущей травы и нависали прямо на глаза, что придавало старику вдохновенный или скорее сумасшедший вид.

- А это что за хайло выползло? - Юрка подтолкнул Петю плечом. - Пошли, проходи давай по-скорому, пока он не разорался. Шугануть бы их отсюда. Да чтоб залетали пархатые!

Старик, кренясь под ветром, подошел к веревке, повесил на нее синие мокрые кальсоны. Потом вернулся и сел на крыльцо, не говоря ребятам ни слова.

Желватов шагнул в калитку, он шел враскачку, не спеша, расслабленной, "спортивной" походкой. Могучие плечи его слегка сутулились от привычки к боксерской стойке. Гуськом по вытоптанной, с маленькими лужицами от вчерашнего дождя тропинке они приблизились к трамвайной остановке. "Неужели Желватову в ту же сторону?" - с замиранием сердца подумал Петя.

- Ну ладно, Петрилло, будь! - Ухмыляясь, будто прочитал Петины мысли, Юрка протянул ему руку. - Держи краба. Пойду портвешком освежусь. Ты, небось, откажешься?

Петя замотал головой, и, пожав ему руку, Юрка свернул направо, в сторону Коптевского рынка, к двухэтажным, продолговатым, вытянутым домишкам барачного типа, окружавшим пивной павильон, где в разлив продавалось и вино. Казалось даже, что вначале именно этот павильон был выстроен, а дома уж потом к нему подстраивались, тянулись, как к некоему центру, средоточию человеческой энергии этого мирка.

Трамвай был набит, все теснились, толкались, так что приходилось все время прилагать усилия, чтобы удержаться на ногах, но, наконец уцепившись за поручень, Петя занял удобную позицию, позволявшую абстрагироваться от толкотни: рядом с первым сиденьем около окна. Правда, поразмышлять, как ему хотелось бы, он не смог, и единственное чувство, которое все же снизошло на него, было чувство полной прострации, когда глаз фиксирует происходящее, но душа в этом не участвует. Дефилировали навстречу мимо трамвайных окон магазины, жилые дома-девятиэтажки из панельных бетонных блоков, стройки с грудами мокрого песка и непролазной грязью на подходах. Неслись сбоку, поднимаясь и опускаясь, сорванные ветром желтые и желтовато-зеленые листья, сломанные мелкие веточки. Долго катился стекло в стекло какой-то набитый автобус. Вот и булочную миновал трамвай, вот и поворот, вдали виднелись недавно поставленная бензоколонка и очередь машин на заправку. Петя стал протискиваться к выходу; трамвай был старый, он дергался, взлязгивал, его потряхивало, и, пока Петя сделал несколько шагов к двери, ему дважды пришлось хвататься за поручни. Вот и его остановка.