Николай Гацунаев - Западня (Сборник) Страница 3

Он убрал бумажник в карман, закурил сигарету и вдруг успокоился. В конце концов что-то такое должно было произойти. Ведь и ехал-то он сюда, собственно говоря, чтобы встретиться с детством. Вот встреча и состоялась. Так чему же теперь удивляться? А уж коли так, то там, за кладбищем, должна быть проселочная дорога. И если пойти по ней влево, то она приведет к воротам пионерлагеря.

Проселок был на месте. И ворота были все те же — из металлических прутьев, выкрашенных в зеленый цвет. И надпись над воротами была та же:

«Пионерлагерь детдома»

И деревянная скамейка у стены, как тридцать шесть лет назад: два врытых в землю столбика и широкая доска поперек. Он сел на скамейку, прислонился к горячей от солнца глинобитной стене и закрыл глаза. А когда открыл их вновь, рядом стояла Ева…

Именно такой она и представлялась ему когда-то: невысокая, статная, в просторном полотняном платье с незатейливой вышивкой по подолу и вороту, прихваченном выше талии черной бархатной курточкой, и коричневых ручной работы лакированных остроносых туфельках. Плавный изгиб шеи, овальное, чуть скуластое лицо, пухлые темно-вишневого цвета губы, щеки, словно припорошенные золотистой пыльцой, прямой, с трепетными крылышками ноздрей нос и под удивленно вскинутыми бровями большие карие с золотинкой глаза. Черные как смоль волосы заплетены в десятки тоненьких длинных косичек.

— Ева, — почему-то шепотом произнес он. — Здравствуй, Ева.

— Здравствуйте, — она говорила на певучем хорезмском диалекте, и он поймал себя на том, что с удивительной легкостью вспоминает давно забытые слова этого древнего языка.

— Не узнаешь?

Она пристально взглянула ему в лицо и покачала головой.

— Нет. Вы, наверное, приезжий?

— Да… Нет… — Он окончательно запутался и встал со скамейки. — Посмотри на меня внимательно, Ева. Не может быть, чтобы ты меня не помнила.

Она пожала плечами.

— Я вас впервые вижу.

Это было, как в мучительном сне, когда, глядя на себя со стороны, вдруг обнаруживаешь, что ты — это вовсе не ты, а ктото чужой, и в то же время сознаешь, что это совсем не так, что это именно ты и никто другой, и, холодея от ужаса, спрашиваешь себя, как это могло случиться и что теперь делать?

— Ладно, — согласился он. — Пусть будет по-твоему. Расскажи про ребят. Ну хотя бы про Петьку Перепаду, Халила Сиддыкова или Инку Войнович…

— Вы их знаете? — Теперь глаза у Евы были удивленные и даже испуганные, но он уже не мог остановиться и продолжал сыпать фамилиями.

— Фаика Саттарова, Наташу Гофман, Илью Зарембу…

— Стойте! — взмолилась Ева. — Откуда вы их знаете?

— Откуда… Неужели ты так ничего и не поняла? Ведь это же я — Миша Вербьяный!

— Миша?

— Ну да же, да! — Дрожащими руками он выхватил паспорт из кармана и протянул девушке. — Убедись сама!

Она осторожно взяла в руки красную книжечку с золотистым гербом на обложке. Раскрыла. Долго рассматривала, напряженно думая о чем-то. Еще раз пристально посмотрела ему в глаза, возвращая паспорт.

— Ну что? — спросил он. — Теперь ты веришь?

Она отрицательно покачала головой.

— Там написано, что паспорт выдан в 1977 году. А сейчас сентябрь сорок третьего. И потом сам паспорт… У нас таких нет. Кто вы? Как сюда попали?

«Если бы я знал, как», — устало подумал он, но вслух сказал другое:

— Давай сядем, Ева. Попробую объяснить, что смогу. Только не перебивай, хорошо?

Она кивнула, не спуская с него настороженных глаз, и присела на скамью. Он опустился рядом, достал сигарету, соображая, как и с чего начать.

— Мы приехали сюда в сорок первом из львовского детдома. Перепада; Заремба, Инна Войнович, Наташа Гофман и я. Была война. Состав, в котором мы ехали, фашисты разбомбили. Только мы пятеро и уцелели из нашей группы.

В России уже зима стояла, а здесь было тепло, даже листья с деревьев еще не облетели. Наташа простудилась в дороге. Здесь ее долго лечили. Да так и не вылечили. Она потом от туберкулеза умерла.

— Умерла? — ахнула Ева. — Не может быть! Когда?

— В сорок седьмом году в Станиславе.

Он помолчал, закуривая сигарету.

— Помню, как нас на Нурлабае встречали. Оркестр, митинг, цветы. Хотели по семьям нас раздать, но мы не согласились.

Мы уже тогда привыкли друг к другу, не представляли, как будем жить порознь. Так вот и оказались в здешнем детдоме. А ты у нас старшей пионервожатой была.

— Была? — переспросила Ева. Он проглотил подкативший к горлу колючий комок, кивнул и затянулся сигаретой.

— Трудное было время. Не хватало еды, одежды. Помню, нам зимой буденовки выдали. Со звездочками. Мы с ними потом и летом не расставались.

Девушка хотела что-то сказать, но он опустил ладонь на ее запястье:

— Я же говорил, не перебивай. Спрашивать потом будешь.

Где-то далеко-далеко заиграла музыка. Угомонившиеся было такаллики опять поднялись над озером.

— Здесь тогда пехотный полк стоял. Он в сорок четвертом на фронт ушел. А тогда солдаты в медресе квартировали. Духовой оркестр у них был. Летом по вечерам на танцплощадке играл. Мы еще бегали смотреть, как взрослые танцуют. Девушек собиралось много, а парней не хватало, одни солдаты. И был среди них Адам…

Теперь Ева смотрела на него, не отрываясь, жадно ловила каждое слово. Когда он произнес имя Адама, Ева вздрогнула.

Он улыбнулся и мягко похлопал ладонью по ее запястью.

— Иногда ты тоже приходила на танцплощадку, но не танцевала, а, стоя возле ограды, смотрела, как кружатся пары. Однажды к тебе подошел молодой лейтенант. Это был Адам. Он пригласил тебя танцевать. Ты отказалась. Адам стал уговаривать. Мы стояли чуть поодаль и все слышали.

Ева низко опустила голову и отняла у него руку. Сквозь загар на ее щеках проступил румянец.

— Сначала он просил, потом стал настаивать. Схватил тебя за руку, хотел повести насильно. И тогда мы не выдержали. Мы были мальчишками, но нас было трое, и мы готовы были пойти за тебя в огонь и в воду.

Наверное, Адам это понял. Он расхохотался и оставил тебя в покое. «С такими мушкетерами не пропадешь! — весело сказал он: — Смотри, как бы всю жизнь из-за них в невестах не просидеть!»

И вернулся на круг, и через минуту уже танцевал танго с какой-то блондинкой. А ты смотрела ему вслед, и глаза у тебя были грустные-грустные…

— Неправда! — не поднимая головы возразила она, но он, казалось, не слышал ее. Глядя вдаль, где теперь отчетливо поблескивали изразцовой облицовкой похожие на опрокинутые вверх дном пиалы купола медресе и увенчанные золотистыми шпилями минареты, он стремительно шел по дорогам памяти, непостижимым образом ставшей вдруг осязаемой реальностью.