Фёдор Чешко - Ночь волчьих песен Страница 3

Он вдруг оборвал смех, полыхнул в лицо черного мрачным пламенем взгляда:

- А ежели те, кого ради ты на погибель решился, проклянут тебя? Не боишься ли?

- Не боюсь, - усмехнулся черный человек. - Проклятие - награда за зло. А меня проклинать не за что, я доброе дело творю. И не для себя людям.

Оборотень ощерился:

- Не за что, говоришь? Ой, за многое проклятие лечь на тебя может! Да ты глуп, не поймешь. Я лишь единое словечко шепну тебе: антиквар.

Черный не потупил глаз, в которых оборотень, казалось как в книге читал все тайны его души, не смутился, и не от страха задрожал голос его от бешенства:

- Ты знаешь про то? Тогда скажи, что я мог поделать, если жалкие крохи, что ты швырнул матери, как швыряют подачку собаке, она истратила до последней копейки на единственную мечту свою - видеть меня прилично образованным человеком? Да не увидела - умерла... До срока умерла, от лишений - это ты знаешь?! Не мог я денег иным путем раздобыть, а добраться до тебя дорого стоило! О расплате толкуешь? А то, как Митрий с тобой поступил - не расплата ли за сотворенное со мною, с матерью моей?!

- Ты зол, - мрачно выговорил нелюдь. - Иссушенная злобой душа - что каменистая почва, взращивает лишь тернии, горечь полынную... Да не мне тебя судить. Прощай.

Он наклонился, и сверкающие в лунном свете клыки с хрустом вонзились в бледное запрокинутое лицо.

Кровавая пелена, бледнея, стекала с глаз, уступая их ночному мраку, и уходила свирепая хищная боль, терзающая лицо... Лицо? Ха-ха, как смешно, как глупо...

Он медленно встал, утвердился на подрагивающих, но послушных уже ногах, чувствуя, как крепнет новорожденное упругое тело, как непривычно близкая земля вливается в ноздри лавиной неиспытанных еще запахов странных, дразнящих. А где-то среди них притаился тот, главный, далекий еще запах теплой человеческой плоти. Он манит, зовет, он повелевает ворваться в ночную тьму стремительным и неслышным бегом, мчаться, искать, догонять, рвать в клочья упруго податливое, сладкое, упиться болью и ужасом попавшегося на пути - скорее, скорее, пока не поздно, пока не спугнули ласковую темноту проклятые горластые птицы...

Он вскинул острую морду к лунному небу и завыл, празднуя начало смертной погони, но вспухший в горле горький комок оборвал песню убийства, и внезапная радость обожгла слезами глаза: он вспомнил. А вспомнив, понял, что надо спешить, пока это, властно зовущее, не растворило в себе остатки памяти.

Что ж, мир тебе, проклявший меня своей кровью, обрекший на искупление чужих грехов. Или не только чужих?

Да, я лгал, когда говорил, что рука не поднялась на тебя. Поднялась бы рука и не дрогнула. За все. За тихие смешки, шушуканье за спиной, за черствый хлеб по утрам, за мучительные ночи над ненавистными книгами, когда даже спать хочется слабее, чем умереть... За продавленные венские стулья и вонючие потеки на серых потолках присутственных мест... За последнее прикосновение губ к осклизлому желтому лбу лежащей в гробу матери... За все.

Я солгал тебе. Ведь умелый варнак Андрон промахнулся, и я тоже мог промахнуться, и ты бы успокоился моей кровью, но я... Дряхлая ворожея баба Марфа сказала, что от твоего укуса я могу стать тем, чем стал теперь. В расплату за антиквара (хотя что может значить смерть одного торгаша, когда дело идет о множестве невинных жизней?). В расплату за ложь (хотя лгать оборотню вряд ли значит грешить). В расплату за злобу души (хотя тот, кого я ненавижу, других чувств не достоин). Я мог бы стать тем, чем стал теперь, и пропала бы понапрасну не попавшая в тебя пуля, и случившееся было бы непоправимо. Но я не пошел на риск и сохранил право самому распорядиться своей судьбой.

Он нагнулся (в ноздри едко пахнуло стылым железом), неловко захватил зубами ствол пистолета. Хороший пистолет, вот только тяжелый, тупая боль сводит челюсти, зубы скрипят и крошатся о холодную сталь, но шестигранный ствол схвачен надежно и крепко - не выскользнет, не провернется рукоятью вниз. Подходящая ветка нашлась почти сразу, и почти сразу удалось зацепить за нее спусковой штырек. Вот и все. Теперь осталось только рвануть, и...

Звонкий сухой щелчок, неяркая искра... И тишина, только ветер шумит в скорченных черных ветвях. Почему, почему?! Ведь должен был быть короткий тяжелый гром выстрела, ослепительная вспышка и мрак, который навсегда! Челюсти омертвели от напряжения, непосильная тяжесть разжала их и пистолет тупо ударился о мягкую прелую землю. Как это знакомо... Он ведь уже падал так - совсем недавно, вот здесь, на этом месте. Оно пахнет так пряно и горько - пахнет порохом, ссыпавшимся с полки древнего оружейного замка, безвозвратно смешавшимся с черным лесным перегноем... Боже, боже, я не хочу, не хочу, не хочу-у-у!..

И тягучий негромкий вой поплыл между черных стволов - тихая хрупкая жалоба, прозрачный ручеек смертной волчьей тоски...