Александр Силецкий - ПУСТОЕ… Страница 3

― Нет. Осенью ― проще… Лучше как—то чувствуешь других и… себя.

― Ты уверена?

― Не знаю…

Она улыбнулась, точней, попыталась улыбнуться, но вышло это у нее неловко, даже жалко, будто она извинялась невесть перед кем…

― Скажи мне, Лот, какой был день?

― Когда?

― Сегодня! Что мне дело до вчерашнего?

― О, день чудесный. Прямо ― сказка! Люди сняли меховые шкуры и млеют. Апрель…

― Уже апрель… Лот, я старая?

― Ну вот еще! Глупости какие… А небо синее ― ни облачка, и…

― Лот, я уродливая, некрасивая?

― Да с чего ты взяла?! И вообще ― откуда эти мысли?

― А все—таки, Лот…

― Ну, прошу, не думай ты об этом! Разве ни о чем другом нельзя поговорить? Зачем…

― Так, интересно… Ты же знаешь ― меня всегда интересуют нелепые вещи.

Она чувствовала, что еще секунда ― и она бесстыдно разревется. Конечно, это все глупости. Ерунда, которой не стоит забивать голову. Особенно сейчас… И все же… Нет, нет! Нельзя.

Она должна все знать! Немедленно, всю правду ― даже если будет больно… Слишком долго она не решалась, не считала нужным и возможным говорить о себе, слишком долго не думала о том, что есть такое… Кто такая… И теперь… Иначе… Иначе… А что же, собственно, иначе?

― Ты плачешь?

― Может быть. Сама не знаю. Я устала. От всего…

― Ну, что с тобой такое? Объясни. Что—то беспокоит? Нездоровится, да?

― Ничего, Лот. Ничего не случилось. Не принимай близко к сердцу. Просто я глупая, капризная девчонка. Просто я боюсь… одна…

Ах, какая она сейчас, наверное, жалкая и беспомощная!.. Даже в зеркало не в силах заглянуть. Как хотела бы она хоть с кем—то поделиться сокровенным, главным, так будоражащим порой! Поведать о заветном, наболевшем. И в ответ ― услышать о себе всю правду… Утешение? Быть может. Это тоже иногда необходимо… Утешение обычно лживо ― так ведь для того оно и существует! Ложь во спасение?

А впрочем, в этом тоже есть резон… Лучше уж вовсе не ведать своих недостатков и уповать, что все благополучно, чем постоянно наблюдать, анализировать ― и мучиться от горькой мысли, что они сильней тебя…

Она ― одна. Ничтожная, целиком зависящая от других, она ― при всей чужой заботе ― бесконечно одинока. В том—то и беда, в том—то и дело, что она сама не знает, что же именно ― в отчетливом словесном выражении ― ее тревожит! Она ровным счетом ничего не понимает, и случилось это не сегодня, не вчера ― давно. Нелепый, дьявольский клубок, в котором ей никак не разобраться…

― Я устала, Лот.

― Да, я уже заметил. Ухожу.

― Лот… Лот…

― Я слушаю. Ты что—нибудь хотела попросить?

― Нет, Лот. Пустое. Ни к чему… Спокойной ночи.

― Что ж, спокойной ночи.

― Да постой же, погоди!

Пауза. Проклятые сомнения, проклятая болезнь! Боязнь… Нельзя, нельзя… А почему?

― Лот, поцелуй меня… на прощанье… Кажется, мы больше никогда…

В комнате все словно затаилось. Тишина.

― Уже ушел…

Осторожный скрип половиц возле кровати. Странный, чуть скулящий звук… Будто собака растерялась перед дверью, за которой спрятался хозяин…

― Лот, ты здесь? Не надо, не молчи, прошу! Ну, подойди же ты ко мне! Ведь я все… понимаю, вижу! Я должна тебе сказать…

Молчание. И долго—долго ― тишина.

― Нет, все—таки ушел… Наверно, показалось…

И еще день миновал.

Возникнув по обыкновенью ниоткуда, он туда же и ушел, не взяв с собою ничего. Ничего… Земля сделала свой оборот, и день отлетел в ничто, словно сброшенный ею листок. А впереди не осталось ни единого дня. Впереди тоже была пустота…

Ничто не помогло. Агония началась внезапно. И, прежде чем успели предпринять что—либо, все уже было кончено. Она умерла, так и не дождавшись осени, хоть и печальной, но волшебно—золотой…

В комнате ― суета. Люди в белых халатах снуют по помещению и лишь время от времени ― то ли с сожалением, то ли с досадой ― бросают взгляды на кровать, непривычно высокую и похожую скорее на операционный стол.

На кровати лежит мертвая обезьяна.

Опыт не удался. Искусственно выращенный и заполненный всевозможной информацией мозг был помещен в черепную коробку шимпанзе, но так и не сумел прижиться там. Ученые чего—то, как бывает, не учли ― либо природа и на этот раз взяла свое ― и человечий мозг, точно птенец, выпавший из родного гнезда, оказался неприспособленным к дальнейшему существованию. Созданный по воле других, он не нашел в себе сил проявить собственную волю, чтобы выжить в этом чересчур условном для него реальном мире.

Или же не захотел…

Вот и осень пришла. Она явилась к людям незаметно, будто крадучись, словно опасаясь, как бы не погнали ее прочь ― незваную дождливую предвестницу зимы. Шаг за шагом осень плотно утоптала землю, обложила ее бурыми от влаги листьями, и лето, наконец, признало себя побежденным.

Как всегда…

Под зданием института есть огромный подвал. В нем пусто и темно. Старинный, брошенный подвал, где уж давным—давно никто не появлялся… Толстые стены гасят все посторонние звуки, и в подземелье царит непроницаемая тишина. Кажется, время остановило свой бег, жизнь замерла, и все тревоги и невзгоды, все, какие существуют на земле, уменьшились, сократились до ничтожно малого размера и слились в точку, вовсе неприметную, подобно тому месту на дне старинного заросшего пруда, куда забросил кто—то, озоруя, крошечный обломок камня.

Время покрылось плесенью, слежалось, никем не тревожимое, и, могло показаться, будет таким же через час, и через день, и через многие—многие годы…

Среди темноты ― в дальнем углу ― стоит большой пыльный ящик на колесах. Это ― целевой компьютер, безнадежно устаревший и теперь никому, по существу, не нужный. Списали, как положено, однако разрушать не стали. Просто отвезли в подвал ― и позабыли…

Тут он и остался, издали, будь хоть немного посветлей, похожий на уродливую мышь, боязливо жмущуюся к стенке и все ждущую чего—то…

Впрочем, посторонний наблюдатель, очутись он здесь, заметил бы и кое—что иное…

Временами, правда, очень—очень редко, словно легкий ветерок проносится по залу. Точно заскучавшая в своем великом одиночестве вселенная, вдруг сжалившись над сонной убогостью этого застывшего мирка, вдувает в него сквозь неведомое оконце немного жизни и, зачарованная, смотрит, мигая далекими звездами, на то, что происходит в подвале.

Мягко шурша по кафельному полу, на середину зала выкатывается старый аппарат. Его не видно. Только зеленый огонек и еще два красных настороженно мерцают в темноте. Минуту машина стоит беззвучно. Она вспоминает.