Феликс Дымов - Авария Страница 3

Арсен сделал шаг вперед, чтобы подхватить женщину. Он прекрасно осознавал, что Ольга давно умерла, что эта женщина, зябко кутающаяся в длинный, до земли, балахон, просто выдумка, удар взбесившегося воображения. Но ока вполне реально потянулась к нему.

— Ты очень сильно просил меня. Вот я и пришла.

Он не взял ее временно оживленных рук, отшатнулся. Всеми чувствами, не поверившими зрению, он хорошо представлял себе, что именно за эти годы могло от нее остаться… Она укоризненно вздохнула:

— Ты всегда твердо знал, когда и что надо делать.

Арсен глянул на ее ноги. Прямо сквозь балахон. Как во сне. И увидел босые, зябко потирающие один другой корни. На одном из них снеговым пятнышком застрял белый клочок облака.

…В Никитском Ботаническом саду, среди араукарий и бородатого тисса Ольга тосковала по тихим северным полянам, где колючий для взгляда вереск выстилает подступы к березам и валунам. Она хваталась за простертые к ней руки агав — и натыкалась на толстокожие, равнодушные, глянцево-жирные листья. Врачи прописали ей юг, а она карабкалась в горы, бросалась в щедрые травы альпийского луга — и не могла отыскать среди пышных труднопроизносимых рододендронов щемяще-неприметные, такие пушистые на слух горечавку, яснотку, кровохлебку, чьи названия сами просились на язык и, произнесенные, оставляли во рту вкус песетой радости и детства…

Ольга мужественно переносила море и пальмы. И все же таяла на глазах — взвинченная и всепрощающая. Это было особенно больно в ней. И обезоруживало. Только однажды она не упрекнула, нет, — просто между прочим обронила:

— Зачем ты привез меня к этим фикусам? Здешнему лесу плевать на человека. Он за меня не заступится.

И, высвободив ногу из больничного шлепанца, потерла ее о другую движением неуловимо-обыденным и в то же время самым-самым своим…

Арсен в обратном порядке повел глаза от босых корней к Ольгиному лицу, к зеленым с проседью волосам. И это лицо, живые нити волос показались ему знакомыми. Не той давней памятью, привычной к каждой Ольгиной черточке, а как-то еще, по-другому, что примешивалось и добавлялось к ее образу чем-то неувиденным после ее ухода, недосказанным, чуть ли не чужим. Понимая, до чего это глупо, не вкладывая в свои действия ничего мистического и тем не менее стараясь быть последовательным в своей галлюцинации, он перекрестил призрак раз, другой, третий, так по-сказочному доверчиво и сокрушительно, как заклинают нечистую силу. Ольга не стаяла, не исчезла. Он судорожно положил еще два креста, за сухую жесткую руку рванул ее в дот, навалился на дверь, задвинул щеколду. И дот стал не совсем дот, а комната с окнами, к которым приникли снаружи жалобные ветви-руки. Странные существа призрачного сине-зеленого оттенка жадно стучались в стекла. И Арсен узнавал их: загубленные людьми деревья, что минуя волю, подсознательно мучают нас беспричинной тоской… Они пытались спастись от загустевшего неба. От движущейся толчками по циферблату пшеничного поля,заточенной под секундную стрелку авторучки: кончик пера натягивал врезающиеся в тело земли шершавые бетонные нити и выжимал из почвы зябкие неловкие корни. Разбрызгивая шлемами блики черного солнца, осыпая животами листья с трепещущих осин, по лучам взлетных дорожек к доту со всех сторон приближались Громовы, Громовы, Громовы… Арсен плавно отодвинул щеколду — и глухая бетонная симметрия сломалась. Он долго-долго падал навзничь, пока не коснулся спиной живого ковра из пастушьих манжеток и горечавки. Ритмичная лунная медлительность пронизала его насквозь, перетекла через лопатки в землю. Свисающая над щекой ромашка защекотала ресницы, ослепила нестерпимой желтизной…

Арсен открыл глаза, зажмурился от выпрыгнувшего из-под листа солнечного зайчика. Круг черного огня над головой успел вызолотиться и расплавить половину неба. Вторую его половину, опираясь на край косогора, неторопливо обметал грязно-белый козий хвост. Лес подобрался и притих. Все как-то изменилось — в характере, а не во времени. Потому что кадры воображения, спровоцированные лесом, привиделись Арсену мгновенно и непоследовательно, как тепловой удар»— даже секундная стрелка на часах, нечаянно подсунутых к уху, не обежала циферблат и на четверть…

И все сразу стало на свои места. И не существовало больше общественника с тяпкой и ведром навоза, а был заботливый пионерский звеньевой Петя Дроботов, певец древовидной конопли и березки-трехстволки. Надобно заметить, Петя, никудышный ты, по нынешним меркам, полевод: что тебе экономика, ежели от этого страдает кротовый заповедник?! Потому, видать, и истерика в письме: взросло рассудительный и детски агрессивный тон. Спасибо, брат, за науку. И не обижайся, что не доехал, из города я быстрее твоего председателя остановлю. В другой раз непременно встретимся. Извини.

А нам с тобой, Олег Михайлович, придется покумекать. И как это я сразу не разглядел? Ведь были уже на Земле такие «мечтатели» — распахать сушу, свести леса, застроить плавучими домами и нивами океаны. Чтоб быстрее, сытнее, урожайнее… Будто главное для человека — дешевая жратва. Шалишь, председатель. Вон юному поколению и березку подай. И почву оно глубже нас понимает. И красоту наверняка иначе чувствует, не приемлет простора в бетонную клетку… Пусть будут винтороллеры, летающие тракторы, подоблачные комбайны, только без бетонных меж. Без непробиваемой для жизни брони. Придется, Олег Михайлович, поломать голову, ты сумеешь. И без дураков — не каждый день скуды терпят аварии. Хотя что ж, откажет или не откажет вовремя мотор, неважно: всегда найдутся осина, изумрудный жучок и обеспокоенные люди. Мы, сегодняшние, в ответе и перед старыми и перед юными. За живность. За летучесть. За все, что на красоту настроено.

Как порою немного надо, чтобы это понять.

Арсен достал письмо, аккуратно разорвал, пустил по ветру обрывки и вскочил так резко, что коза удивленно проблеяла:

— Мне-э-ээ?

— Останется и тебе-э-ээ! — озорно предразнил ее референт Ее Величества ПРИРОДЫ.

Он погладил теплый ствол осины. И решительно вышел на шоссе. Не принимающий солнечного жара глазурованный асфальт жался к лесу. К тому самому лесу, который мог за себя заступиться. Пахло хорошей хлорофилльной краской и совсем немножко — речным песком.

Арсен подхватил босоножки, пристукнул каблуками по перилам моста и неторопливо зашлепал к Ленинграду.

Коза натянула веревку, вырвала колышек и затрусила следом.