Кристин Раш - День Красного Письма Страница 3

Я взяла свою, почувствовала прохладу пластика под разгорячёнными пальцами, крепко её сжала. Я не стала её открывать — не здесь, не рядом со ступенями, потому что знала, что те, кто ещё не получил своё письмо, смотрят на меня.

Так что я отошла к дверям, вышла в холл и оперлась о стену.

После чего открыла папку.

И увидела, что она пуста.

У меня перехватило дыхание.

Я обернулась и оглядела часовню. Остальные всё ещё стояли в очереди за своими папками. Нигде на ковре не валялся выпавший красный конверт. Я остановила троих одного за другим и спросила, не видели ли они, чтобы у меня что-то выпало, не подбирали ли, не получили ли мою папку по ошибке.

А потом сестра Мария-Катерина схватила меня за руку и потащила прочь от алтаря. Её пальцы пережали мне локтевой нерв, и руку пронзила боль.

— Не приставай к другим, — сказал она.

— Но я, должно быть, выронила конверт…

Она внимательно посмотрела на меня, потом отпустила мою руку. По её пухлому лицу разлилось довольное выражение, и она потрепала меня по щеке.

Прикосновение было неожиданно нежным.

— Значит, на тебя снизошла благодать, — сказала она.

Я не чувствовала никакой благодати. Я уже собралась было ей об этом сказать, когда она махнула рукой, подзывая отца Бруссарда.

— Она не получила письма, — сказала сестра Мария-Катерина.

— Господь улыбнулся тебе, дитя моё, — произнёс он с теплотой в голосе. Никогда раньше он не обращал на меня внимания, теперь же положил руку на плечо. — Пройдём с нами. Нам нужно обсудить твоё будущее.

Я дала увести себя к нему в офис. Там собрались и другие монахини, у которых в тот момент не было уроков. Они стали рассказывать мне, как сильно Господь хочет, чтобы я сама принимала решения, что Он благословил меня, вернув мне моё будущее, отметил меня как праведницу.

Меня трясло. Я ждала этого дня всю мою жизнь — по крайней мере, сколько себя помню — и вот на тебе. Ничего. Никакого будущего. Никаких ответов.

Ничего.

Мне хотелось разрыдаться, но не на глазах у отца Бруссарда. Он тем временем перешёл к объяснению смысла моего благословения. Я могу служить Церкви. Любой, не получивший письма, получает возможность бесплатного обучения в целом ряде колледжей и университетов — католических, разумеется, некоторые из них весьма известны. А если я захочу стать монахиней, заверил он, Церковь, разумеется, меня примет.

— Я хочу играть в баскетбол, святой отец, — сказал я.

Он кивнул.

— Ты сможешь играть за команду любого из этих заведений.

— В профессиональный баскетбол, — уточнила я.

Он взглянул на меня так, словно узрел отродье Сатаны.

— Но, дитя моё, — в его голосе послышалось едва заметное нетерпение, — ты получила знак от Господа. Он благословил тебя. Он хочет, чтобы ты служила Ему.

— Я так не думаю, — сказала я, едва сдерживая слёзы. — По-моему, вы ошибаетесь.

И я бросилась вон из его кабинета и убежала домой.

Мама заставила меня вернуться в школу на последние четыре учебных дня. Заставила получить аттестат. Она сказала, что если я  этого не сделаю, то потом буду жалеть.

Это последнее, что я помню из того лета. Я оплакивала утрату жизненных ориентиров, беспокоилась о том, что могу сделать неправильный выбор, и всерьёз раздумывала о поступлении в католический колледж. Маме удалось растормошить меня достаточно для того, чтобы я определилась до окончания приёма документов. И я определилась.

Университет Невады в Лас-Вегасе, настолько далеко от католической церкви, насколько вообще возможно.

Я получила серьёзную травму колена в первой же игре. Наказание Господне, сказал отец Бруссард, когда я приехала домой на День Благодарения.

Да простит меня Бог, но я на самом деле ему поверила.

Но переводиться не стала, хотя и Иова из себя строить не стала тоже. Я не спорила с Богом и не проклинала его. Я просто оставила Его, как Он, по моему мнению, оставил меня.

Тридцать два года спустя я вглядываюсь в лица. Багровеющие. Искажённые ужасом. Заливаемые слезами.

Но некоторые из них просто пусты, словно находятся в глубочайшем шоке.

Такими занимаюсь я.

Я собираю их вокруг себя, даже не спросив, что они нашли в своей папке. Я не ошиблась ни разу, даже в прошлом году, когда не отвела в сторону ни единого человека.

В прошлом году письма получили все. Такое случается примерно раз в пять лет. Каждый ученик получил своё Красное Письмо, и моё вмешательство никому не потребовалось.

В этом году у меня трое. Это далеко не рекорд. Рекорд — тридцать, и причина выяснилась уже через пять лет. Дурацкая маленькая война в дурацкой маленькой стране, о которой многие и не слышали. Двадцать девять моих учеников погибли в течение десяти лет. Двадцать девять.

Тридцатая была как я — без малейшего понятия о том, что помешало её будущему «я» написать письмо себе-прошлой.

Я думаю об этом. Я всегда думаю об этом в День Красного Письма.

По складу характера я отношусь к тем, кто скорее написал бы письмо. Я всегда была такой. Я верю в общение, даже такое ограниченное и одностороннее.  Я знаю, как важно для человека открыть папку и найти в ней ярко-красный конверт.

Я бы не оставила себя-прошлую блуждать в потёмках.

Я уже составила черновик своего письма. Через две недели — в день моего пятидесятилетия — в мой дом придёт правительственный чиновник договориться о времени, когда я буду писать своё письмо.

У меня не будет возможности прикоснуться к бумаге, красному конверту или специальному перу, пока я не дам согласия на то, чтобы за мной наблюдали во время написания письма. Когда я закончу, чиновник сложит письмо, вложит его в конверт и проштемпелюет его как адресованное в школу Сестры Марии Милосердной в Шейкер-Хайтс, Огайо, тридцать два года назад.

У меня есть план. Я знаю, что хочу сказать.

Но я до сих пор не знаю, почему я ничего этого не сказала себе-прежней. Что пошло не так? Что мне помешало? Может быть, я уже нахожусь в альтернативной вселенной, просто не знаю об этом?

Конечно, я этого никогда не узнаю.

Но эту мысль я гоню прочь. Тот факт, что я не получила письма, не значит ничего. Он с одинаковым успехом может оказаться и свидетельством благословения Божьего, и следствием того, что я просто не доживу до пятидесяти.

Благодаря фокусу, юридической ловкости рук, такие, как я, не могут совершить путешествие в яркие моменты истории или хотя бы посетить лучшие дни собственной жизни.

Я продолжаю изучать лица до самого конца процедуры. Но больше никого. Сегодня у меня только трое. Двое парней и девушка.