Кристин Раш - День красных писем Страница 3

Всю жизнь я ждала этой минуты, и наконец она наступила. Мы построились в алфавитном порядке, и я, как обычно, оказалась в середине, чего терпеть не могла. Я была рослой, некрасивой и неуклюжей (отменная координация движений появлялась у меня почему-то только на баскетбольной площадке), к тому же не слишком развитой, а в школе это имеет большое значение. И тогда я не была ни суровой, ни жесткой.

Это пришло потом.

В общем, долговязая и угловатая девчонка, какой я была тогда, частенько оказывалась в строю за уступавшими ей в росте парнями, и поэтому старалась держаться как можно незаметнее.

Стоя в проходе между скамьями, я смотрела, как очередь движется к ступенькам алтаря, где мы преклоняли колени, когда подходили к причастию.

Папки нам выдавал отец Бруссар — высокий (правда, чуть ниже меня), начинающий полнеть священник. Он брезгливо брал их левой рукой, словно папки были прокляты, а правой благословлял каждого, кто протягивал руку за своим будущим.

Говорить нам ничего не полагалось, но парни иногда бормотали: «Отлично!». Некоторые девушки прижимали папку к груди, словно любовное письмо.

Я получила свою, крепко сжала пальцами прохладный пластик, но открывать возле алтаря не стала, чтобы стоящие за мной в очереди не подсматривали.

Поэтому я отошла к дверям, выскользнула в притвор и прислонилась к стене.

Потом открыла папку.

И не увидела ничего.

У меня перехватило дыхание.

Я вернулась в часовню. Папки получали уже самые последние. На ковровой дорожке перед алтарем не валялось никаких красных конвертов, и ни одной папки не отложил в сторону отец Бруссар.

Все еще не веря в случившееся, я остановила троих выходивших парней и спросила, не видели ли они, как я что-то роняла, и не получили ли они по ошибке мое письмо.

Тут сестра Кэтрин схватила меня за руку и оттащила прочь. Ее пальцы с такой силой вцепились в мой локоть, что руку пронзила резкая боль.

— Не смей никому мешать, — прошипела сестра Кэтрин.

— Но я, должно быть, выронила письмо!

Она внимательно взглянула на меня и разжала пальцы. На одутловатом лице монахини отразилось глубокое удовлетворение; она даже потрепала меня по щеке.

Ее прикосновение показалось мне на удивление нежным.

— Значит, Он благословил тебя.

Я не чувствовала никакого особенного благословения и хотела об этом сказать, но монахиня уже подавала знаки отцу Бруссару.

— Она не получила письма, — сообщила сестра Кэтрин.

— Господь благоволит тебе, дитя мое, — сердечно произнес отец Бруссар. Раньше он меня просто не замечал, а теперь даже положил руку мне на плечо. — Пойдем-ка со мной, поговорим о твоем будущем.

Я позволила ему отвести себя в кабинет. Там же собрались все свободные от занятий монахини. Они наперебой стали толковать о том, что Господу угодно было одарить меня свободой выбора, что Он благословил меня, вернув мне мое будущее, и считает меня безгрешной.

А меня била дрожь. Всю жизнь, сколько я себя помнила, я с нетерпением ждала этого дня — и вот на тебе! Ничего. Ни строчки. И никакого будущего.

Совсем никакого.

Мне хотелось разрыдаться, но в присутствии отца Бруссара я не могла себе этого позволить. А он уже начал объяснять, что означает это благословение Господне. Я должна служить Церкви, сказал святой отец. Так гласили правила: тот, кто не получил красное письмо, мог бесплатно учиться в самом известном католическом университете. Если же я захочу стать монахиней, добавил отец Бруссар, то он уверен, что и в этом вопросе Церковь пойдет мне навстречу.

— Мне хотелось бы играть в баскетбол, святой отец, — выдавила я наконец.

Он с пониманием кивнул:

— Тренироваться можно в любом из наших учебных заведений.

— Я имею в виду профессиональный баскетбол.

Отец Бруссар взглянул на меня как на сатанинское отродье.

— Видишь ли, дитя мое, — заговорил он уже несколько нетерпеливым тоном, — Господь подал тебе знак. Он Сам благословил тебя на служение Ему.

— Не думаю, — возразила я севшим от невыплаканных слез голосом. — Вы… вы ошибаетесь.

Затем я выскочила из его кабинета и бросилась вон, подальше от школы.

Мать, впрочем, заставила меня вернуться и отсидеть оставшиеся до выпуска дни, чтобы закончить школу как положено. Она утверждала, что я очень пожалею, если этого не сделаю.

Вот все, что я запомнила.

Остаток лета прошел как в тумане. Я оплакивала свое будущее, боясь совершить какую-то судьбоносную ошибку, и даже всерьез подумывала о католическом университете. Мать день и ночь твердила, что я должна принять решение, пока не закончился прием студентов, и в конце концов мне это надоело. Я сделала свой выбор…

Это оказался Невадский университет в Лас-Вегасе. Помню, мне хотелось оказаться как можно дальше ото всего, что имело хоть малейшее отношение к католической церкви.

Я получила стипендию и в первой же игре серьезно повредила колено. «Кара Господня», — изрек отец Бруссар, когда я приехала домой на День благодарения.

И, прости меня, Господи, я ему поверила.

Но я все равно не перевелась в католический университет. И безропотной страдалицей тоже не стала. Я не выступала против Господа и не проклинала Его. Я просто отвернулась от Него, потому что — как мне представлялось — Он первым оставил меня.

Тридцать два года спустя я стою и вглядываюсь в лица выпускников. Кто-то покраснел, кто-то выглядит испуганным, кто-то разразился слезами.

А кто-то стал белее мела, словно пережил сильнейшее потрясение.

Эти как раз мои.

Я ставлю их рядом с собой, даже не спрашивая, что они увидели в своих папках. Еще ни разу я не ошибалась в выборе — в том числе и в прошлом году, когда подзывать было просто некого.

Тогда письма обрели все. Подобное случается примерно раз в пять лет. Все выпускники получают свои красные письма, и я могу вздохнуть свободно.

Сегодня у меня трое. Не очень много, надо сказать. Однажды их было тридцать, и не прошло и пяти лет, как стало ясно почему. Идиотская маленькая война в идиотской маленькой стране, о которой раньше никто и слыхом не слыхивал. Двадцать девять выпускников погибли там в течение десяти дней. Двадцать девять…

Тридцатая была вроде меня — девчонка, не имевшая ни малейшего представления о том, почему в будущем ей не захотелось черкнуть себе ни строчки.

Каждый День писем я размышляю об этом.

Я отношусь к тому типу людей, кто обязательно написал бы себе письмо. Наверное, я была такой всегда. Мне кажется, что даже такое общение — общение с помощью расплывчатых фраз и неясных намеков — необходимо. В конце концов, кто лучше меня знает, как важно юноше или девушке открыть папку со своим именем и увидеть внутри ярко-красный конверт?