Леонид Панасенко - Залив Недотроги Страница 3

Первым на правах спортсмена и «души компании» в неё втиснулся Зайцев.

Однако произошла заминка.

Пётр долго пыхтел в расщелине, поворачиваясь там так и сяк. Наконец, с обескураженным видом выбрался обратно.

— Что это ещё за дыра? — сердито спросил он. — Нет там входа. Только живот исцарапал.

— Меньше есть надо, — засмеялась Светлана, самая худенькая из нас.

Она решительно юркнула в расщелину. Все замолчали.

— Не получается, — сконфуженно призналась девушка через пару минут.

— А ты сам там был? — подозрительно прищурился Пётр.

— Был. Вчера вечером. — Я покраснел, чувствуя, что компания подозревает розыгрыш. — Подержи арбуз.

Я боком вошёл в щель между скалами и, цепляясь сумкой с продуктами за стены, выбрался на другую сторону.

— Ты где? — донёсся, как из колодца, голос Петра.

— Здесь, — ответил я, не зная, что делать дальше. — Попробуйте ещё раз, ребята.

— Издеваешься, старик, — зло хохотнул Зайцев за каменной стеной. — Сиди сам в своём «заповеднике».

Он, наверное, сказал что-то девицам, потому что те тоже засмеялись: Катя звонко, а Светлана снова дремотно.

— Арбуз твой мы реквизировали, — крикнул Пётр уже издали. — Приходи, старик, вечером на танцы. Адью.

Они ушли, а я, оставив сумку возле входа, направился к воде. На берегу заливчика никого не было. Это и удивило, и обрадовало. Я неважный пловец, к тому же сто лет не загорал — нечего людей пугать.

Как легко мне плылось первый раз в море! Потом это происходило сотни раз, впечатление потерялось в ворохе других, осталось лишь ощущение необыкновенной свободы. Я впервые не думал о глубине, о том, хватит ли сил доплыть до берега, где смогу достать дно. Плыл, пока не устал, затем вернулся — невесомый, счастливый.

Уже на берегу, когда шёл к одежде, море подбросило ещё один подарок: я споткнулся и, глянув под ноги, поднял средних размеров раковину.

«Будет память», — я бросил находку в сумку.

Хотелось поскорее увидеть Грина, но день только вошёл в силу, а мы условились встретиться вечером. Попробую пописать, пока на сердце лёгкая тоска и неудовлетворённость миром, — решил я. Это чувство было мне уже знакомо. Особенно остро я испытывал его, когда попрощался с детдомом и остался один. Разумеется, у меня появились новые друзья, много времени занимала работа, кроме того, я готовился к поступлению в университет. И всё же… Это была разновидность одиночества, точнее, его отголосок, как говорят врачи, — рецидив. Так болят даже по прошествии многих лет отмороженные пальцы. Особенно много холода было в воспоминаниях об интернатской жизни. Детдом всех уравнивал и был тем благословен. А вот школа-интернат, в которой я учился раньше… Огромная, с мраморными полами в высоких и длиннющих коридорах… По субботам, а особенно на каникулах почти все дети разъезжались к родным и родственникам. На весь интернат нас оставалось человек двадцать — таких же неприкаянных, как и я. Из разных классов и групп. Днём нас сводили в кучу, но мы были чужие друг другу — каждый в своей скорлупке. При первой же возможности, погибая от страха и тоски, мы всё равно расползались по огромному пятиэтажному зданию, забивались в укромные места. Нас водили в кино и до отвала кормили в столовой, в клубе целый день гремел телевизор. А мы прислушивались в коридорах к своим одиноким, гулким шагам и вечером старались побыстрее уснуть, укрывшись с головой. В моей спальне во тьме едва виднелось восемнадцать заправленных кроватей, и от сознания, что ты один в большой комнате, становилось жутко и холодно. Там я, видно, и приморозил душу.

Теперь, когда я садился за стол и оставался один на один с листом чистой бумаги, мне всякий раз хотелось написать, как плохо одному. Однако нужные слова разбегались, перед глазами вновь появлялся фонарь, который качался во дворе напротив окон нашей спальни, и огромные тени веток ореха снова начинали кривляться на стенах, молча окружать спрятавшегося под одеялом мальчика.

Я промучился почти до вечера, извёл несколько страниц, потом порвал написанное и отправился к заливу Недотроги.

Грин сидел на «моем» камне и курил.

— Как ваши поиски, Александр Степанович? — спросил я. — Нашли рукопись?

— Это была бы трагедия, — добродушно признался он. — Потом, позже… Интересен сам поиск. Я как бы возвращаюсь в те годы, воссоздаю их, начинаю переживать заново. Может, я напишу совсем другой роман. Или повесть.

— Так «Недотрога» только повод? — уточнил я.

— Вы нарушаете правила игры, молодой человек. Не узнавайте всё до конца — вам самому же будет неинтересно. Мы обязательно найдём рукопись. Но по пути к ней столько интересного: встречи с людьми и приключения, тайны и находки, наконец, радость общения с морем, звёздами, камнями, травой… Кстати, вы не были здесь весной?

— Нет, — ответил я, удивившись непоследовательности Грина.

— Жаль, — вздохнул он. — Мне постоянно не хватает слов, чтобы изобразить самое простое. Скажем, как цветёт в горах тамариск. А попробуйте, например, передать запах обыкновенной придорожной полыни. Вот если бы можно было смешать воедино слова, краски, звуки, запахи. Но и этого мало. Мы не умеем передавать ощущения, чувства. Вот главное… Вы можете вспомнить о кино. Нет. Это попытка, эксперимент. До настоящего синтеза, передачи мироощущения ещё далеко. Мы всё равно немые.

— Бог мой! — воскликнул я. — Если вы, Мастер, мучаетесь невысказанностью, невозможностью найти словесную форму, в которую поместилась бы жизнь, то что остаётся мне. Я полдня сегодня марал бумагу. И ни одно — представьте! — ни одно слово не заговорило. Они вели себя так, будто я их позвал на казнь.

— Стоп, — перебил меня Грин. — Запишите, это удачное сравнение.

Прищурившись, он посмотрел на закатное небо, улыбнулся:

— Почаще бродите по берегу. Быть может, вам повезёт и вы найдёте волшебную раковину.

— Местный фольклор?

— Да, легенда… Сейчас на удивление тихие ночи. Так вот. Именно в такие ночи дельфины, не боясь пораниться о камни, подплывают вплотную к берегу. Смотрят, что мы понастроили возле моря, на наши бесчисленные следы, переговариваются. Их любовь к людям необъяснима. Возможно, несмотря на то, что мы их часто губим, они всё равно считают нас своими братьями. Легенда об этом ничего не говорит… Под утро дельфины уходят. В знак бескорыстной любви они выбрасывают на берег раковину. Каждый её может найти. Одному она пепельницей будет, другому — сувениром. А тому, у кого не глухое сердце, раковина нашепчет необыкновенную историю.

Александр Степанович замолчал.

— Только записывай, — пошутил я. — Теперь мне ясно, откуда берутся многотомные собрания сочинений.