Александр Потупа - Черная неделя Ивана Петровича Страница 3

И пошла кутерьма. Для начала засадил Иван Петрович Фросина на практически неловленном мизере. Пригласил Аронова втемную и после совершенно правильного первого хода следователя отобрал шесть своих и безжалостно всадил четыре. От этого художества у Фросина волосы встали дыбом, и он при следующей игре заторговался до червей и оставался без одной, а все потому, что Аронов имел привычку при своей сдаче сразу же подсматривать прикуп. А когда через два круга Иван Петрович торжественно заказал мизер, зная, что прикупные семерка и дама крестей дают ему все гарантии безопасности, Фросин нехорошо побледнел. И тут Иван Петрович сквозь ровный шелест простых счетных мыслишек уловил вой настоящего снаряда:

С ума сойти с этим Крабом. Ну, чего он творит? Краб, крап… Неужели крап? Тогда трешкой не обойдешься. Галка баню устроит, мать ее… Пришить бы этому разбойнику пару годиков строгача. Фраер проклятый…

И не было сомнения, что пакостные мысли относились к Ивану Петровичу Крабову — к кому же еще? В принципе, Крабов не обиделся, напротив, он наполнился внутренним раскаянием, но, с другой стороны, очень уж было приятно организовать бурю в застоявшемся субботнем болотце.

По традиции выпивали по финишной и расходились около часа ночи, повеселевшие и довольные друг другом. Но на этот раз атмосфера заметно испортилась. Иван Петрович выиграл тридцать один рубль сорок копеек, причем бедняга Фросин вынужден был заплатить ему почти половину. Понурые физиономии соперников и весьма вольные их мысли портили настроение, но самое важное заключалось в ином — из своего чудовищного выигрыша Иван Петрович решил заначить только червонец, а все остальные немедленно вручить Аннушке. Это обеспечивало, как минимум, недельный покой и всяческие семейные привилегии.

Всемирная любовь охватила Ивана Петровича, и если бы он мог, то несомненно предложил бы каждому рубля по три из своего приза. Для недельного воспарения в глазах супруги вполне хватило бы и десятки.

Натягивая плащ, Фросин снова стал жаловаться на судьбу, на безнадежное дело, из-за которого он, конечно же, схлопочет выговор от начальства. И тут Ивана Петровича черт дернул за язык. То есть хозяин языка буквально почувствовал какое-то щекотное прикосновение к кончику, возможно, это скатилась свернувшаяся в шарик всемирная любовь. В результате, он панибратски похлопал Фросина по плечу и сказал:

— Давайте-ка, Макар Викентьевич, я вам помогу, ей-богу, помогу.

— Да вы что, смеетесь? — вскипел Фросин. — Чем вы способны мне помочь? Вы? Это ж не в преферанс перекидываться!

— Хотите, поспорим, что помогу? — не унимался Иван Петрович. — Допрошу вашего Пыпина и расскажу вам, где он прячет седьмую икону…

— О, пари, пари! — захлопала в ладоши Фанечка, появляясь из спальни в сногсшибательном кимоно. — Заключайте пари!

Фросин затравленно шарахнулся от нее и черными своими дьявольскими глазами уставился на Крабова.

— Хо-ро-шо, — раздельно и твердо проговорил он. — Пари, Иван Петрович, на бутылку «Наполеона», чтоб неповадно было. А бутылочку в следующий раз здесь и раздавим, идет?

Иван Петрович на миг остро пожалел бюджет Фросина, но тут же решил перебросить в заначку еще червонец — мало ли что! Реакция Анны Игоревны на всякие долги чести была ему известна куда как точно…

И вдруг какое-то дрожание мозгового эфира резко испортило ему настроение. Уловив направленные взгляды Фанечки, он услыхал:

Если бы ты еще поприличней одевался и не так слюнявил, можно было бы и потерпеть. Нет, ну тебя к чертям, ничего ты толком не умеешь, импотент несчастный. Вот Дергалов — совсем иное дело, только Киса, по-моему, начинает догадываться…

Конечно, нельзя ошибиться — это в адрес Аронова. «Ах, развратник несчастный», — подумал Иван Петрович, и, сострадательно заглянув в глаза Кисе, покинул его квартиру в полном смятении чувств.

Одиннадцать рублей сорок копеек произвели на полусонную Анну Игоревну неотразимое впечатление. Она даже вскочила с кровати, уронив на пол пухлый жоржсандовский роман, и наградила Ивана Петровича многими восторгами, которые частично компенсировали его злость на Фаину Васильевну Ломацкую.

Погрузившись по уши в необъятную пуховую подушку, Иван Петрович смежил веки и тут же выпал из окружающего мира.

Он не сразу понял, куда попал. Первое, что он осознал отчетливо и вполне, — свое целиком расплющенное, истинно двумерное состояние. Потом, пользуясь разветвленной дедукцией, он определил себя как карту, лежащую в прикупе и страстно желающую прийти к нему же самому, признанному королю преферанса, выступающему в каком-то крупном международном турнире или даже на мировом чемпионате.

Одновременно он остро ощутил привкус горечи от того, что никому, в сущности, не нужен, даже Ивану Петровичу Крабову, который, во-первых, стал трехмерным, а во-вторых, вообще не нуждается в валетах неустановленной масти.

Да, да, в этом все дело! Ни к какой из четырех известных мастей плоский вариант Ивана Петровича не принадлежал — он был валетом пятой неопределенной и, возможно, несуществующей масти и потому ни в коем случае не мог встать в козырный ряд. Таким образом, он не способен был принести пользу воображаемому трехмерному Крабову, высоко вознесшемуся в мировой преферансной элите.

Столь бездарное положение плоского Ивана Петровича со никак не устраивало, и он срочно поменялся формой с более привычной трефовой семеркой, находившейся в руках у Аронова. Семерка — почти туз, только с двумя лишними рядами крестов. Операция обошлась сравнительно недорого, странно, что семерка на нее клюнула. Кажется, Иван Петрович поплатился очередью на квартиру улучшенной планировки.

«Теперь я похож на настоящего крестоносца, — не без гордости думал он. — У меня красивый белый плащ, и я должен завоевать гроб Господень».

Но завоевание пока откладывалось, и плоский Иван Петрович медленно полз к Ломацкому, который наконец-то решился осуществить свою давнюю мечту — сыграть мизер втемную на бомбе.

Ломацкий такому прикупу необычайно обрадовался. Славный мизер выходил у него. И все завершилось бы отлично, не взбунтуйся тишайший Михаил Львович.

— Странно, — сказал он дрожащим от обиды голосом, — с какой стати вы, Семен Павлович, фотографию своей супруги в колоду подсунули. Что за намеки?

И он стал показывать всем по очереди валета пятой масти.

— Позвольте, позвольте, — беспокойно заерзал Ломацкий, — но я чего-то не понимаю. Разве вы обнаружили в церкви следы Фаины Васильевны?

— Ага! — торжествующе воскликнул Фросин, который как раз и сдал в прикуп плоского Ивана Петровича или иным образом расплющил его. — Все становится на свои места. Ведь это у вас, Михаил Львович, никакая не Фаина Васильевна, это богоматерь мужского пола, наверное, седьмая икона, украденная Пыпиным. Первый раз вижу икону в виде картежного валета. Во замаскировали!