Леонид Панасенко - К вопросу о чужой боли Страница 3

— Я травы знаю, — сказал он, собираясь уходить. — Насушу и принесу дня через три. Сбор называется. Попьёшь отвару — язва и зарубцуется.

Зина попятилась назад, запихивая своё нестандартное для язвенницы тело (так говорили в больнице) обратно в киоск.

— Ты… откуда всё знаешь? — обмирая от страха, прошептала киоскёрша. — Про маму-то откуда?

Прошло время.

Я не видел Гошу уже несколько недель.

Меня сжигало непомерное любопытство, оно передалось Косте. Теперь мы каждый день обходили вагоны, выглядывая среди пассажиров Гошу, но его нигде не было.

Костя, начитавшись популярных книг по психологии, как-то толково заметил, что у Гоши, наверное, смещено понятие о необратимости событий. Поэтому он так яростно «разгоняет» тучи. Каждая из них в его понимании грозит ливнем, бедой — ещё тем ливнем, той бедой.

Вот и сегодня мы с Костей переходили из вагона в вагон — от хвоста к электровозу. Искали Гошу. Оставался последний вагон.

…Он сидел возле окна и… улыбался.

Он играл во взгляды-фантики с девочкой лет семи или восьми, которая сидела напротив. Нужно, как я понял, успеть поймать взгляд, улыбнуться и тут же отвернуться к окну. Как при такой игре вести счёт — неясно, но по всему видно — счёт их вовсе не интересовал. Им весело — и ладно.

Мать девочки разговаривала с парнем в джинсовом костюме, быть может, отцом девочки, и только время от времени механически клала руку на колени непоседы — на месте ли её сокровище.

— Видишь, — сказал Костя. — Он не только диссонансы природы чувствует, но и её гармонию.

По теории Кости огромное потрясение, стресс, который пережил Гоша, преобразили не только его психику, но и физиологические реакции, энергетику организма. Костя называл Гошу болевой точкой природы, человеком-нервом.

Мы разговаривали и незаметно наблюдали за Гошей.

Он радовался как дитя.

Девочка, поймав на себе взгляд-фантик, подпрыгивала на жёсткой лавке, болтала ногами, смеялась, а то вопросительно протягивала руку к светлой гошиной бороде, притрагивалась, и он замирал, на секунду уходил в себя, но тут же возвращался и дарил победительнице улыбку.

Мы вышли перекурить. А когда вернулись в вагон, поняли: что-то произошло. Что-то мешало теперь Гоше, беспокоило его, отвлекало от игры. Мне показалось — виновата зубная боль. Он несколько раз непроизвольно хватался за щеку, а девочка, не понимая, что ему плохо, ещё пуще веселилась.

Два-три взгляда, брошенных Гошей в противоположный конец вагона, прояснили ситуацию.

Там, возле тамбура, играли в карты. Троих ребят я немного знал — они работали шофёрами на карьере. Четвёртый, их напарник, был явно не из нашего городка: смуглый, с усиками, в белой водолазке и белых брюках. Я назвал его про себя — Фраер. В самом деле, кто в пыльной электричке щеголяет в белом? Ребята играли азартно, заезжий, по-моему, был в выигрыше.

Но при чём здесь Гоша? Вот вопрос.

Напрасно девочка призывала своего попутчика продолжить игру. Гоша даже побледнел — то ли от боли, то ли от какой-то внутренней борьбы. В его голубых глазах зажигались и гасли искры бешенства, необъяснимого внезапного гнева.

— Не могу! — вдруг как бы простонал он. Гоша встал и сразу как будто вознёсся своим небольшим росточком над лавками и людьми. — Не могу больше! Больно! Будь ты проклят, подонок… Неужто вы слепые?

Разговоры в вагоне смолкли. Какая-то бабка испуганно прошептала: «Батюшки, юродивый».

— Вы! Вы! — закричал Гоша, тыча пальцем в дальний угол, где играли в «очко». — Он же вас дурачит, болваны! Восемьдесят шесть рублей в карман положил… Что вы на меня смотрите, слепцы! Он — шулер. У него карты краплёные.

Парень в белой водолазке вскочил, метнулся в тамбур. Шофёры, мешая друг другу, бросились за ним. В открытую дверь рвануло ветром.

— Выскочил, гад, — заключил узколицый высокий дядька, дремавший до сих пор у тамбура. — С поезда спрыгнул.

Костя схватил мою руку.

— Что я говорил! Он чует мысли, сущность человека чует. Ты понял?! На каком расстоянии — почувствовал. Давай подойдём, поговорим, спросим, как он это делает.

Я глянул в сторону окна. Гоша отдыхал. Зубная боль, по-видимому, отпустила его. Он блаженно щурился от яркого утреннего света. В русой бороде, к которой опять вопросительно тянулась девчонка, блуждала тихая улыбка.

— Не надо, Костя. Он ничего нам не объяснит. У него так получается само собой. Ты же не объяснишь, как ты дышишь или ходишь. Само собой.

— А ты представляешь, как ему живётся? — спросил Костя и даже потряс головой, будто прогонял кошмар. — Всё время как по стеклу. Босыми ногами по битому стеклу…

И он вполголоса забормотал чьи-то стихи, наверно, как всегда, безбожно перевирая:

По битому стеклу душаХодила — пела…Плясала на огне ножа:Душа — не тело…

Вагон качало, в соседнем тамбуре хлопала дверь. Я впервые заметил, как сиротливо в поезде, как неприкаянно.

Она и мучила себя,И истязала,Но вместо близкого конца —Всё вырастала! —

бубнил Костя.

Я подумал: поэты всегда стремятся выделить мысль в чистом виде — так выращивают кристаллы в перенасыщенных растворах. Парение духа — хорошо. Но вот костиной душе (и телу) срочно нужна квартира, и как это увязать с любовью ко всему возвышенному?

Могла бы с телом в мире жить,Знать сладость хлеба,Но тесно ей на всей земле,И мало — неба!

Тётка с утра ушла на базар. Гоша выпил молока с чёрным хлебом, надел чистую рубашку — любимую, в крупную красную клетку, взял полиэтиленовый мешок и вышел на улицу. Сегодня выходной, можно не спешить и троллейбусом не подъезжать, а спуститься по Рабочей и мимо вагонного депо выйти к стрелке, где путь поворачивает на Долговцево. Там ещё остался лоскут степи, и травы в окружении распаханных полей каждую весну встречают, как последнюю. Цветут, медоносят, исходят тончайшими ароматами, которые забивает густой и пыльный дух полыни.

Он шёл не спеша, прислушиваясь к непонятному ощущению, которое владело им последние три-четыре дня. Оно было похоже на беспокойство, томление, на ожидание перемены в жизни… Может, это туча? Может, наконец, приближается та, ненавистная ему и природе туча? Та, ради которой вот уже долгие месяцы он все свободные часы и дни проводит в электричке, всматривается в окно. Он рассеет её, испепелит в атомный прах! Или просто прогонит — замахнувшись мыслью, ударив ненавистью… Но нет. Это чувство доброе, и оно усиливается всякий раз, когда он проходит мимо вагонного депо. Где-то тут причина этого непонятного ощущения, от которого радостно кружится голова.