Евгений Филенко - Блудные братья Страница 30

«Или медведя, — пробурчал Пазур. — Или этого… шерстистого носорога. Есть одно жизненное наблюдение, сделанное, кажется, еще древними греками. Эллины много размышляли о неотвратимости, роке, судьбе. Что где-то в укромном уголке сидит старая Мойра и каждому прядет свою пряжу-судьбу. И ничегошеньки от самого человека не зависит, коли ему уготована кем-то посторонним и невидимым такая жизненная нить. „Как мой ни пламенен гнев, но покорность полезнее будет: кто бессмертным покорен, тому и бессмертные внемлют“. А еще где-то бродит сердитая Ананка с кнутом… Они там, у себя шагу ступить не могли без оракулов, которые диктовали им вышнюю волю. Потом римляне назовут все это „фатумом“, после чего окончательно сопьются, совратятся и деградируют… Просто удивительно, что при такой покорности судьбе кто-то мог еще совершать какие-то поступки и подвиги. Строить поразительные храмы, ваять превосходные статуи, сочинять потрясающие трагедии… Могли бы просто сидеть и перебирать четки». — «Не ожидал увидеть в вас такой интерес к древним грекам!» — «А что ты вообще обо мне знал? Только то, что я сварливый старик со скверным характером. Да еще и фанатик… И потом — мне вовсе не обязательно помнить наизусть „Илиаду“. Достаточно, что ты еще помнишь кое-что. Вот, например: „Странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют! Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто гибель судьбе вопреки на себя навлекают безумством?“» — «Это „Одиссея“, мастер». — «Ну, неважно… Ты просто пытаешься убедить меня, а точнее — себя, чти никакая Мойра не в состоянии выпрясть тебе жизненную нить без твоего деятельного участия». — «Я не в ладах с фатумом. Мне больше по душе слово „карма“. Я сам предпочитаю мостить дорогу своей судьбы из разновеликих камней своих поступков». — «Карма, гм… Или точнее сказать, „Судьба по прозвищу „Удача“?“ — Кратов не отвечал, и мастер, нахмурившись, продолжал: — Не думаю, что ты в состоянии все решать за себя в этой жизни. Откуда берутся те камни, которые ты частью укладываешь в свою судьбу-дорожку, а частью безоглядно швыряешь по кустам? Все очень сложно, парень, а ты любишь, чтобы было просто и ясно. И тебя злит неприятное открытие, что по-твоему никогда не будет. Ты чувствуешь, как кто-то или что-то незримо и жестко управляет тобой, и с отчаянным упорством пытаешься сбросить с себя эту невидимую ведущую лапу. Ты ненавидишь быть пешкой в чужой игре. Козырем в чужой партии. Поломать чужую игру — для тебя самое милое дело. Ты обожаешь быть трикстером, верно?» — «Да, это больше мне подходит…» — «Но, может быть, вначале тебе следовало бы ознакомиться со ставками, которые сделали игроки? И тогда бы ты уже не так своевольничал, а?» — «Может быть, мастер. Но загвоздка в том, что никто не торопится поделиться со мной своими секретами. И даже не очень-то намерен внятно изложить правила самой игры». — «Ты не хочешь быть пешкой, — повторил Пазур. — Ты не хочешь быть даже ферзем. И трикстер для тебя лишь паллиатив… А хочешь ты быть игроком, не так ли?» — «Пожалуй…» — «Но это невозможно. Поверь мне, „этого не может быть, потому что этого не может быть никогда“. Ты даже предположить не можешь, какие игроки устроились за игровой доской». — «Я могу предположить…» — «Хорошо, пусть можешь. Тогда ты должен понять, что даже пешкой быть в такой партии — честь высокая и благородная. А уж если мыслить категориями более понятного и любимого тобой маджиквеста, то удел трикстера — это тот максимум, какой игроки могут предложить отдельно взятому человеку». — «Не считайте меня самонадеянным наглецом, мастер. Я трезво оцениваю свои силы. И я, конечно же, понимаю, что не могу состязаться с Хаосом на равных». — «Тем более, что никакого Хаоса не существует. Что бы не внушал тебе этот чешуйчатый мешок… тектон Горный Гребень». — «Почтительности в вас, Олег Иванович, ни на грош!» — «В моем-то теперешнем состоянии?! — хохотнул Пазур. — Только мне и забот, что реверансировать да распинаться бог весть перед кем… А ты сам никогда не задумывался над тем, что слишком уж мы, люди, доверчивы к чужеродным оракулам?» — «Мы — достойные потомки древних эллинов», — серьезно ответил Кратов. «Ладно, оставим это. У тебя будет еще время разобраться. И повод, кстати, тоже… — Примерно с минуту Пазур молча смотрел на кисейное трепетание костра перед собой. — Видишь это пламя? — спросил он наконец. — Оно почти не греет. Оно не обжигает, если пронести над ним ладонь. Оно кажется вполне безопасным, но при всем том оСтастся пламенем. И если ты впихнешь туда всю руку, тебе это не причинит вреда. Так что не бойся огня, парень». — «Я уже не боюсь открытого огня, мастер. Я давно излечился». — «Вот и славно. Ты можешь смотреть на огонь. Ты можешь поиграть с ним.

Вне всякого сомнения, ты можешь употребить его для освещения своих ночей. Или просто для созерцания в минуты размышлений. Огонь очень подходящ для созерцания… Но никто не заставляет тебя лезть в огонь руками, ногами и тем более головой. Ты понял, о чем я?» — «Кажется, да. Я все правильно делаю, ведь так? И если я снова не полезу с головой в тот… огонь… что все еще тлеет на потерянном „гиппогрифе“… он меня не сожрет?!»

«Пошел-каты вон отсюда!» — скомандовал Пазур.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Блудные братья II

1

Густая тень наползла на лысый горный склон, перевалила через него и рухнула в бездонную пропасть. Не переставая при этом старательно изображать из себя сорвавшуюся с места ветряную мельницу. Должно быть, чрезвычайно напуганную перспективой поединка с очередным рыцарем Печального образа.

Кратов сдвинул прозрачную боковую шторку, высунулся из кабины по пояс и глянул вниз. Конечно же, пропасть не была бездонной. Далеко внизу, чуть прикрытая тяжелым туманом, змеилась речушка. Кратов тотчас же представил себе эту чистую и пронзительно холодную воду, даже ощутил ее… плюнуть на все, посадить гравитр и окунуться с головой… смыть с себя пыль, пот и отвратительные запахи непрогоревшего топлива…

Он вздохнул и вернулся в кабину. «Ничего хорошего в том нет, — попытался он убедить себя, — чтобы некстати заработать насморк. Да и негде там посадить эту неуклюжую бандуру — Посадить — негде. А грохнуть — запросто». Кратов посмотрел на приборы. Назначения половины этих архаичных циферблатов и табло он так и не запомнил. Наверняка они демонстрировали ему какую-то важную и полезную информацию. Элекоптер, холера ему в бок… Недоношенный гравитр с винтовым движителем. Где эти фирмами выкопали подобную рухлядь? Такие машины лет сто уже нигде не выпускались и на кратовской памяти уж точно в воздух не поднимались. Высота… скорость… направление… это он еще как-то мог разобрать. Сейчас, когда есть время сосредоточиться, перевести в уме допотопные футы в метры и сложить разрозненные части головоломки в единую осмысленную картину. Но когда дойдет до дела, он может не успеть.