Лев Петров - Пепел Бикини Страница 30

Теперь никто не узнал бы в нем шумного, задиристого парня, который полгода назад препирался с сэндо на борту «Счастливого Дракона». За эти тяжелые, мучительные месяцы высохли его мускулы, кожа стала дряблой, поредели волосы. Лицо приняло мертвенный серо-желтый оттенок, пухлые губы съежились и поблекли. Мать, приезжавшая из Коидзу, стояла на коленях у его изголовья и прятала лицо в подушку, чтобы не видеть того, что сделал с ее сыном проклятый «небесный пепел».

Но изменилась не только внешность механика. Однообразие больничной жизни как нельзя более способствовало изменениям и другого порядка: у Мотоути вошло в привычку думать, сопоставлять, анализировать. Сначала он бешено ругался, рассматривая себя в зеркало, отпускал ядовитые шуточки в адрес лечащих врачей, бранил Нарикава, не уплатившего рыбакам ни иены за роковой рейс. (Сославшись на свои убытки в этом рейсе, владелец «Счастливого Дракона» ограничился тем, что милостиво простил пострадавшим харч и спецодежду, выданные за сезон.) Затем наступил упадок сил, апатия. Обострение болезни у радиста Кубосава подействовало на Мотоути, как и на других больных, самым угнетающим образом. Однако Кубосава оправился от первого приступа, и все воспрянули духом. Начали приходить письма. Многое в них было непонятно механику, и он стал читать газеты. До этого он читал только детективные журналы и выпуски комиксов.

Мотоути не без изумления убедился, что даже доскональное знание похождений неустрашимого героя комиксов, «сверхчеловека», и знаменитых сыщиков не дает еще возможности разобраться в событиях, развернувшихся вокруг взрыва на Бикини. Происходили странные, необъяснимые вещи. Тысячи незнакомых и неизвестных людей в других странах сочувствуют жертвам «пепла Бикини» и требуют запрещения атомного оружия, а японский министр иностранных дел призывает соотечественников сотрудничать с американскими атомщиками. Таинственные, страшные коммунисты, которым место, несомненно, в тюрьме, и губернатор префектуры, человек, несомненно, достойный всяческого уважения и доверия, выступают с одним и тем же предложением: заставить Америку отказаться от проведения испытаний водородных бомб на Тихом океане. У Мотоути голова шла кругом. Но он был самолюбив и горд и не желал обращаться к кому-нибудь с вопросами, тем более что спрашивать, собственно, было не у кого. Правда, больных нередко посещали разные делегации, члены благотворительных обществ, корреспонденты газет. Все они до смерти надоели назойливыми расспросами, бесконечными выражениями елейных соболезнований и просьбами в сотый раз повторить со всеми подробностями рассказ о взрыве. Не у них же было искать ответы на множество вопросов, то и дело рождавшихся в голове!

Да, Мотоути приходилось признать, что знает он очень и очень мало.

Впрочем, не отличались развитием и все его сверстники в Коидзу, и их отцы, и отцы их отцов. События, творившиеся в мире, имели для них значение лишь постольку, поскольку вызывали изменения в налогах, ценах на тунца и на продукты. Помнится, Мотоути вместе с компанией друзей издевался над приехавшим из Токио агитатором – чахоточным юношей в очках. Юноша что-то невнятно рассказывал об империализме и оккупации, употреблял массу непонятных, иностранных слов, и слушали его плохо. Под конец Мотоути во всю глотку затянул веселую песню и ушел с митинга. Конечно, в те времена (какими далекими они сейчас казались!) механику ив голову не пришло бы заниматься вопросами политики. Заводила портовой молодежи, Мотоути целыми вечерами топтался у входа в кинотеатр, щеголяя выпущенным на глаза чубом и залихватской манерой курить, держа окурок сигареты прилипшим к нижней губе. Он балагурил с девушками, приставал к прохожим, всегда готовый вынуть из карманов натруженные кулаки, чтобы «хорошенько вздуть» первого попавшегося под руку. Верхом удальства он считал скорчить при всех рожу в спину прижимистому Нарикава, лучшим времяпровождением – распить с приятелями несколько бутылочек сакэ, а затем спеть старую традиционную песню пьяниц:

Домбури батти уйта-уйта!

Иой докуса-но доккой-са!

Нет, Мотоути и сейчас .не считал, что занимался глупостями. Просто его деятельная натура не могла смириться с положением больного, пригвожденного к постели, и он старался не тратить времени даром. Ломать голову над политическими вопросами, конечно, не дело для простого рыбака, но ведь не заниматься же и тем, чем с утра до ночи занят старый дурак сэндо, – подсчетом барышей с своей собственной шкуры!

Месяц назад государственный секретарь Андо потребовал от США уплаты двух с половиной миллиардов иен в возмещение убытков за ущерб, причиненный Японии взрывом на Бикини. И с тех пор Тотими старается подсчитать, сколько же достанется ему и что можно будет сделать на эти деньги. Вот он лежит на койке, опухший, небритый, шевелит губами и загибает забинтованные пальцы. Деньги для него – все. Мотоути и раньше не очень уважал начальника лова, а теперь, проведя с ним в одной комнате полгода и присмотревшись к нему поближе, окончательно возненавидел его. Из всех четверых Тотими был наименее пострадавшим, но стонал и жаловался так громко и нудно, что доводил своим нытьем до бешенства спокойного и застенчивого капитана Одабэ. Даже Хомма, пятнадцатилетний мальчишка, и тот спрашивал себя, как это можно было слушаться и уважать такую скотину.

А что касается самого Мотоути… Ах, если бы он мог подняться с постели!

Дверь тихонько скрипнула. Мотоути скосил глаза и увидел Умэко, старшую дочь Кубосава, подругу своей сестры. Вот уже месяц, как девочка жила в госпитале, ухаживая за отцом. Врачи считали, что ее присутствие благотворно действует на состояние его здоровья. Умэко хорошо знала Мотоути и часто навещала его. Бледная, осунувшаяся, отчего глаза ее стали еще больше и потемнели, в белом больничном халатике, она казалась совсем взрослой.

– Ну что, Умэ-тян? – вполголоса спросил механик.

На соседней койке, что-то бормоча и всхлипывая во сне, тяжело и часто дышал Одабэ. Хомма, читавший какую-то растрепанную книжку, приветствовал девочку взмахом руки. Сэндо прекратил свои вычисления и повернулся на бок, чтобы удобнее было слушать.

Умэко на цыпочках подошла и присела на край постели Мотоути.

– Папе опять плохо, – прошептала она. – Совсем плохо. Опять потерял сознание. Я слышала, как врачи говорили между собой, что надежды мало. Неужели он умрет?

Глаза ее налились слезами, она опустила голову, перебирая дрожащими пальцами завязки на халате.

Мотоути закусил губу и промолчал.

Хомма спросил тихо:

– А что говорит Удзуки-сан?

– Не знаю… – Голос девочки задрожал. – Его там не было. Но все равно, другие врачи тоже что-то понимают, не правда ли? Неужели он умрет?