Михаил Васильев - «На суше и на море» - 60. Фантастика Страница 30

— Товарищ министр, садитесь, мы поднимемся в воздух.

— Не надо (Рудаков задыхался от волнения). — Включите микрофон. Передайте им: «Прекратить беспорядок. Пусть кладут на ледниках поперечные полосы от края до края. Красить надо только южные склоны, незачем тратить краску на северные. Пусть действуют с умом: они же пилоты, а не маляры».

— Пилоты, а не маляры, — кричал Сорокин в микрофон. Минут через десять, исчерпав запасы краски, самолеты ушли на северо-запад. Сорокин выбрался из кабины. Его щеки, лоб, льняные волосы были заляпаны черной грязью, но на лице сияла счастливая улыбка. И снова они вдвоем, первобытная тишина окружала их. Только вместо ослепительно сияющего снега теперь лежала вокруг мрачная черная равнина.

— И небо стало темным, — заметил летчик.

— Да, да, — отозвался Рудаков, — так и должно быть. Это замечено в Арктике давным-давно. Над ледяными полями небо светлее, чем над открытой водой.

Он замолк. Не хотелось тревожить тишину словами. Неожиданно явственный звук нарушил молчание — Клик-кляк! Это было похоже, как будто капля упала на камень. Под ногами что-то шелохнулось. Митрофан Ильич отступил в сторону — в следах было мокро.

Черный снег был тепловатым на ощупь, становился ноздреватым, набухал водой. И вот, звеня льдинками, запел первый ручеек.

Ледник начал таять.

Теперь очередь была за солнцем, и оно делало свое дело: солнце превращало фирновый снег в мокрую кашу, солнце гнало бесчисленные ручейки, и все они, звеня, стуча камешками, крутясь в рытвинах, бежали вниз, то смывая краску, то окрашивая белый снег. Ручьи падали в трещины, бурлили, вытачивая ледяные колодцы и спиральные лестницы, пробивали ходы в толще ледника, просачивались к подошве, выбивались сбоку; они несли тепло, а тепло рождало новые ручьи.

Солнце принялось за дело. Там и сям на поверхности ледника сверкали озерца, наполненные чернильной водой. Солнце вытачивало ледниковые столы под большими плоскими камнями и, полюбовавшись на свое искусство, обрушивало их тонкие ножки. Солнце разрушало ледник, лепило ледяные фигурки и ломало их, как ребенок, забавляющийся с кусочком пластилина. Но что бы оно ни творило, все превращалось в воду, и нарастающий черный поток с ревом вырывался из грота в самом низу ледника.

Окраска продолжалась больше месяца. Тонким слоем черной пыли была покрыта свободная от морены верхняя часть Зеравшанского ледника, его притоки — ледники Скачкова, Толстого, Ахун и другие, ледник Рама, полоса вечных снегов от горы Обрыв до перевала Матапан и снежные поля в долине Ягноб-Дарьи.

Река прибывала. Уже на девятый день после окраски гидрологи на станции в кишлаке Духаус отметили небывалый подъем воды. На двенадцатый день по верхнему течению реки начали возводить плотины на случай наводнения. Толпы людей собирались на лугах и с волнением глядели, как бурлили холодные волны, клокотали в фарватере, переворачивали валуны и набегали на берег, оставляя черную грязь.

Начальник Катта-Курганского водохранилища (так называемого Узбекского моря) сообщил в Министерство, что котловина не может вместить непредвиденных четырехсот миллионов кубометров воды (он так и сказал: «У меня море не резиновое!»). Поэтому обком принял меры, чтобы досрочно закончить оросительную сеть в новом районе.

Новый район принимал воду 10 августа в 12.00.

Небо было по-южному густо-синим, и в горячей синеве стояли горы, такие прозрачные, такие непрочные, что не верилось в их существование. Они казались морщинами на небесной эмали. Но белые паруса ледников были спущены сегодня, и там, где они находились прежде, в темно-синих пятнах можно было угадать полосы крашеного льда.

К полудню жара стала нестерпимой, и тени совсем съежились, залезли под подошвы. Но люди ждали; ждали узбеки — владельцы этой земли, их ближайшие соседи — туркмены и таджики, и казахи, и русские, и украинцы, и татары, и дунгане — как всегда, на новых землях селились все национальности.

Но вот прогремел пушечный выстрел, сверкнули на солнце ножницы, упала, извиваясь, белая ленточка и дрогнули тяжелые ворота шлюза. Черная и сердитая, вся в белой пене, вода заклокотала на бетонном дне канала, а там пошла и пошла, набирая скорость, наполняя русло, прямым ходом в пустыню.

И тотчас же на обоих берегах вскипели клубы пыли. Обгоняя воду, мчались всадники с радостной вестью. Мчались, сверкая клинками, соскакивая и взлетая на коня на ходу, крича неустанно:

— Вода-а-а-а!

Впрочем, скакали они по традиции, главным образом для собственного удовольствия. Кони сделали только первый скачок, а о воде уже знали, воду увидели и в новых колхозах, и в далеких кишлаках, и в Самарканде, и в Ташкенте… на мерцающих экранах телевизоров.

И в новеньком домике, который вырос на скале над лаково-черным ледником, тоже клокотала и ревела черная вода… и за окном и на экране.

— Признаю… — сказал профессор Богоявленский. — Вынужден признаться. Мы, специалисты, упустили. Ничего не скажешь, вы оказались кругом правы, Митрофан Ильич!

Худой, с ввалившимися глазами, Рудаков сидел рядом в кресле, сидел… не лежал в постели.

— Жалко, что мы не с народом, — вздохнул он. — Но не рискую, знаете ли. После того полета в горы я прямо ожил. А потом опять жара, духота, нечем дышать. Вижу, одно спасение для меня — горный воздух. Поживу здесь, а годика через полтора попробую спуститься. Конечно, телефон, телевизор, вертолет, работать можно и тут. Но главное сражение — там, внизу. Все-таки добьем мы пустыню. Как полагаете, добьем?

Профессор начал охотно пересчитывать ресурсы: «Ледник Федченко мы покрасим в будущем году, он пополнит Вахш. Язгулемские и прочие ледники Памира пойдут прямо в Аму-Дарью, возьмем их для Кара-Кумского канала. А группу Хан-Тенгри трогать не будем: она для дружественного Китая. Из Пекина уже приезжали мелиораторы, просят помочь им оросить долины Яркенд-Дарьи…»

— А я вот что думаю, — прервал министр. — Ведь и у нас в России полезно подумать о черном снеге. Белый снег отражает до 80 процентов падающих лучей. Если подкрасить его, то он растает на месяц раньше. Весна придет не в апреле, а в марте. На месяц раньше трава… и всходы…

— Но эта титани… — начал было Богоявленский и осекся. — Я подсчитаю, я подсчитаю и доложу вам, Митрофан Ильич. Теперь я ничего не отвергаю без расчетов.

«Этот человек загадывает на десятки лет, — подумал он про себя, — как будто у него две жизни».

И словно отвечая на мысли профессора, Митрофан Ильич сказал:

— Мы, советские люди, живем дольше всех, потому что часть души у нас в Будущем. Больше волнений, больше хлопот, зато и радости больше. А Будущее приходит, когда его зовешь. Приходит и становится Настоящим.