Михаил Грешнов - ВАС ЗОВУТ "ЧЕТВЕРТЬ ТРЕТЬЕГО"? (Сборник НФ) Страница 32

Мы прошли в темную холодную лабораторию.

Она сразу приняла жилой вид — засветились огоньки, сигнальные лампочки приборов. Я уселся в свое кресло. Профессор засуетился.

Прошел час или два. Он все время внимательно просматривал ленты, делал пометки, сравнивал записи кривых, потом собрал все ленты, скрутил в рулон и сказал, очень довольный.

— Сегодня вы были в ударе. За два часа столько же материалов, сколько за предыдущую неделю. Пожалуй, подготовка закончена. Теперь можно переходить к «рефлексу». Начнем? Как вы думаете, Иван?

— Давайте начнем.

Профессор поставил излучатель, кварцевые часы, настроил и проверил всю аппаратуру. Наконец, все было готово. У Шиндхельма дрожали руки, а я ничуть не дрейфил, даже не волновался.

Засветился, а затем замелькал зайчик излучателя.

Прыгали зеленые цифры на часах. Я почувствовал неприятные толчки в голове, словно по черепу, по самой макушке, стучали маленьким молоточком. Стук усиливался, в глазах поплыли круги, замелькали зеленые звездочки. Затем все пропало.

В лаборатории стояла тишина. Я отчетливо видел, как мелькали вспышки лампочек. Профессор ходил от прибора к прибору, поворачивал выключатели. Потом уронил на пол какую-то штуковину. А я ничего не слышал. Ну, точно ватой уши заложило. И даже еще хуже!

Вдруг меня забрал страх. Ведь ничего не слышу! Оглох! И все такое…

— Я оглох! Оглох! Я не слышу! — заорал я.

И неожиданно услышал голос профессора:

— Ну, что вы кричите? Все идет нормально. Зачем же кричать? Разбудите фрау Гросс…

Значит, просто показалось. Я успокоился, а потом сказал.

— Поздно, профессор. Уже четверть третьего…

Профессор взглянул на меня.

— Сколько? Что вы сказали?

— Я говорю: поздно уже, четверть третьего…

— А где вы это увидели?

И тут я с удивлением отметил, что совершенно не смотрел на часы. Я спросил у профессора:

— Скажите, а в самом деле который час?

— Шестнадцать минут третьего. Но уже прошла минута…

— Нет, прошло больше. Минута и двадцать секунд.

— Иван! — закричал профессор.

Я не ответил. Стало тихо-тихо. Так тихо, что было слышно, как бьется мое сердце. Только оно стучало странно. Не так, как у всех: тук-тук-тук.

Нет! Оно стучало: тик-тик-тик, ну, точно, как ходики, которые висели на стенке в бабкиной избе. Ти»-тик!

— Сколько времени? — раздалось где-то далеко-далеко, на другой планете.

— Два часа, двадцать четыре минуты, сорок секунд…

— Поздравляю вас, Иван! Теперь вы единственный человек в мире, который без часов безошибочно может определять время, человек-часы! Когда вы будете писать мемуары, вы так и назовете вашу книгу: — «Я — человек-часы», или «Меня звали «Четверть Третьего». Это в честь того мгновения, когда вы впервые почувствовали время. Хотите, я вас тоже буду звать «Четверть Третьего»? Не возражаете?

Я обалдело смотрел на профессора. Никаких изменений в моем организме вроде не произошло, чувствовал я себя просто замечательно. И совсем не старался угадывать время. Но, если нужно было, я сразу говорил, который час. Очень просто. Как попросить воды. Шлеп! — без двадцати три! Шлеп! — без тринадцати три. Проще простого!

Мы с профессором уходили из лаборатории в три.

Равно в три часа ночи.

— Вы все-таки не возражаете, если сменим вам имя? — приставал ко мне профессор.

Я мотнул головой: мол, согласен!

— Ну, и хорошо! — обрадовался профессор. — Теперь вас зовут «Четверть третьего».

Просто не понимаю, что это вздумалось им работать в рождественскую ночь. Не буду говорить, что это грешно. Но не принесла им эта работа счастья. Ни господину Оттокару, ни этому русскому.

Утром в первый день рождества они встали поздно. Глаза у обоих были красные, усталые. Я приготовила хороший праздничный завтрак. И кофе.

Крепкий кофе. Они ели молча. Только господин Никифоров сказал:

— Поздненько мы сегодня встали. Уже тридцать две минуты десятого…

Я тогда еще ничего не знала и только подумала: «Странно. Он, кажется, и не смотрел на часы, а время назвал так точно».

Господин Никифоров вел себя вполне нормально, спокойно.

Хорошо позавтракал, выпил кофе, похвалил мой торт. А после завтрака они с господином профессором о чем-то тихо побеседовали и разошлись. Один в рабочий кабинет, другой — в свою комнату наверху. Я еще некоторое время возилась с посудой, а потом села вязать. Вы видели толстый джемпер из серой шерсти на господине профессоре? Это я вязала.

Я сидела внизу, в гостиной. Господин Оттокар курил сигару за сигарой, а русский ходил в своей комнате — над головой все время слышались шаги.

Вечером к господину профессору приехали его ассистенты, поздравили с рождеством, подарили новую палку с серебряным набалдашником. Он был очень тронут.

Профессор сидел со своими ассистентами довольно долго, они пили кофе, разговаривали. Под конец господин профессор встал, гордо взглянул на своих гостей и сказал:

— Сегодня, господа, можете меня поздравить и не только с рождеством. Я добился своего. Рефлекс времени — не фикция, не химера. Со вчерашнего вечера, вернее, с сегодняшней ночи, такой рефлекс — полная реальность.

Потом профессор еще что-то говорил, употребляя всякие научные слова, которые я, конечно, не запомнила, и попросил меня позвать к нему господина Никифорова. Я сходила наверх за русским.

Он тотчас спустился в гостиную. Его пригласили за стол. Я села на свое место. И опять начался научный разговор. Господина Никифорова все время спрашивали о времени. Он отвечал.

Ассистенты господина профессора проверяли его ответы по своим часам, щелкали секундомерами, потом все дружно восклицали: «О! Это превосходно!» А господин Зайлер сказал даже по-русски: «Карашо!» Он был в плену в России и не пропустил случая показать свои знания в русском языке.

Господин Никифоров смеялся вместе со всеми, оживленно разговаривал. Потом, когда он услышал, как господин Зайлер опять сказал по-русски: «Карашо! Давай-давай!», резко повернулся к нему и спросил:

— Что «давай-давай»? «Давай-давай, матка, яйки»? Или, может быть, «давай-давай, матка, сало»? Так?

Он встал, отодвинул с грохотом стул и, сказав:

— Простите, господа, уже поздно, двадцать одна минута одиннадцатого. Спокойной ночи! — ушел к себе наверх.

Все почувствовали себя очень неловко. Я так и не знаю из-за кого. Наверное, некоторые из-за господина Зайлера, другие — из-за господина Никифорова. Но разговор больше не клеился. Тогда профессор поднялся.