Дино Буццати - Рассказы из сборника «Семь гонцов» Страница 32

Сердце у меня бешено колотилось. Я опять зажег свет, но только в комнате, а в прихожей из осторожности зажигать не стал: как знать, вдруг через какую-нибудь малюсенькую щелочку в двери меня могут увидеть?

«Кто там?» — спросил я, стараясь придать своему голосу твердость, но вопрос почему-то прозвучал жалобно, вяло, нелепо.

«Кто там?» — спросил я снова. Никакого ответа.

Как можно осторожнее, не зажигая света, я приблизился к двери и, наклонившись, глянул в крошечную, почти незаметную дырочку, через которую все же можно было разглядеть, что делается снаружи. Площадка была пуста, и никаких движущихся теней я на ней не заметил. На лестнице, как всегда, горел слабый, тусклый, мертвенный свет, от которого люди, возвращающиеся вечером домой, как-то особенно чувствуют на своих плечах весь гнет жизни.

«Кто там?» — спросил я в третий раз. Ничего. Но вот послышался какой-то шум. Он шел не из-за двери, не с площадки и не с ближайших лестничных маршей, а снизу, должно быть, из подвала, и все здание от него вибрировало. Так бывает, когда по тесному проходу волокут что-то очень тяжелое, волокут с предельным напряжением сил. Действительно, что-то волокли. И еще в этом звуке слышался — господи помилуй! — протяжный, невыносимый для уха скрип — так бывает, когда надламывается балка или щипцами выдергивают зуб.

Я не мог понять, что там такое, но сразу же догадался, что это то самое, из-за чего мне звонили по телефону и в дверь глухой и таинственной ночной порой!

Скрежещущий, надрывающий душу звук накатывал волнами, постепенно становясь все громче, словно эту непонятную вещь поднимали вверх. И тут я услышал доносившийся с лестницы непрерывный, хотя и приглушенный гомон. Я не удержался, потихоньку отодвинул цепочку и, приоткрыв дверь, выглянул наружу.

На лестнице (я видел всего два марша) было полно народу. В халатах и пижамах, кое-кто даже босиком, соседи высыпали из квартир и, перегнувшись через перила, в тревожном ожидании смотрели вниз. Я заметил, что все смертельно бледны и стоят неподвижно, словно страх парализовал их.

«Эй, эй!» — позвал я через щель, не осмеливаясь выйти на площадку в пижаме. Синьора Арунда с шестого этажа (она даже не успела снять бигуди) обернулась и посмотрела на меня с укоризной. «Что там такое?» — спросил я шепотом (почему бы не спросить громко — ведь никто не спал?).

«Тс-с-с! — откликнулась она тихонько, с беспредельным отчаянием в голосе (представьте себе больного, которому врач сказал, что у него рак). — Там атомная бомба!» — и указала пальцем вниз, на первый этаж.

«Как это атомная бомба?»

«Она уже здесь… Ее втаскивают в дом… Это для нас, для нас… Идите сюда, смотрите».

Поборов неловкость, я вышел на площадку; протиснувшись между двумя незнакомыми типами, я глянул вниз и вроде бы рассмотрел какой-то черный, похожий на огромный ящик предмет, вокруг которого суетились с рычагами и веревками в руках люди в синих комбинезонах.

«Это она?» — спросил я.

«Ну да, а то что же? — ответил какой-то грубиян, стоявший рядом со мной. Потом, словно желая загладить свою резкость, добавил: — Говорят, дородная».

Кто-то отрывисто, невесело хихикнул:

«Какая, к черту, дородная! Водородная, водородная. Последней модели, прах их побери! Это ж надо было — из миллиардов людей, живущих на земле, выбрать нас, прислать ее именно нам, на улицу Сан Джулиано, восемь!»

Когда первое, леденящее душу потрясение немного улеглось, ропот столпившихся на лестнице людей стал более взволнованным и громким. Я уже различал отдельные голоса, сдерживаемые рыдания женщин, проклятья, вздохи. Какой-то мужчина, не старше тридцати лет, безутешно плакал, изо всей силы топая правой ногой о ступеньку. «Это несправедливо! — твердил он. — Я здесь случайно!.. Я проездом!.. Я ни при чем!.. Завтра мне уезжать!..»

Слушать его причитания было невыносимо.

«А я вот завтра, — резко бросил ему синьор лет пятидесяти, если не ошибаюсь, адвокат с девятого этажа, — а я завтра должен был есть жаркое. Понятно? Жаркое! А теперь придется обойтись без него. Так-то!»

Какая-то женщина совсем потеряла голову: схватила меня за руку и стала трясти.

«Вы только посмотрите на них, посмотрите, — говорила она тихо, показывая на двух ребятишек, стоявших с ней рядом. — Посмотрите на моих ангелочков! Как же так можно? Разве бог может допустить такое?»

Я не знал, что ей ответить. Мне было холодно.

Зловещий грохот продолжался. Как видно, им там, с ящиком, удалось основательно продвинуться вперед. Я опять посмотрел вниз. Проклятый предмет попал в конус света от лампочки. Стало видно, что он выкрашен в темно-синий цвет и весь пестрит надписями и наклейками. Чтобы видеть лучше, люди свешивались через перила, рискуя сорваться в пролет. До меня доносились обрывки фраз: «А когда она взорвется? Этой ночью?.. Марио-о-о, Марио-о-о!!! Ты разбудил Марио?.. Джиза, у тебя есть грелка?.. Дети, дети мои!.. Ты ему позвонил? Говорю тебе, позвони! Вот увидишь, он сможет что-нибудь сделать… Это абсурд, дорогой мой синьор, только мы… А кто вам сказал, что только мы? Откуда вы знаете?.. Беппе, Беппе, обними меня, умоляю, обними же меня!..» И молитвы, жалобы, причитания. Одна женщина держала в руке погасшую свечку.

Вдруг по лестнице зазмеилась какая-то весть. Это можно было понять по взволнованным репликам, передававшимся все выше, с этажа на этаж. Весть хорошая, если судить по оживлению, которое сразу же овладевало услышавшими ее людьми. «Что там? Что такое?» — нетерпеливо спрашивали сверху.

Наконец ее отголоски донеслись и до нас, на седьмой этаж. «Там указаны адрес и имя», — сказал ктото. «Как — имя?» — «Да, имя человека, которому предназначается бомба… Бомба-то, оказывается, персональная, понимаешь? Не для всего дома, не для всего дома, а только для одного чело века… не для всего дома!» Люди словно ополоумели от радости, смеялись, обнимались, целовались.

Потом внезапная тревога заглушила восторги. Каждый подумал о себе, все стали с испугом спрашивать о чем-то друг друга, на лестнице поднялся невообразимый галдеж:

«Какая там фамилия? Никак не прочтут…»

«Да нет, прочитали… Какая-то иностранная (все сразу же подумали о докторе Штратце, дантисте с бельэтажа). Хотя нет, итальянская… Как вы говорите? Как, как? Начинается на т… Нет-нет, на Б — как Бергамо… А дальше, дальше? Вторая буква какая? Вы сказали, У? У, как Удине?»

Все смотрели на меня. Никогда не думал, что дикая, животная радость может так исказить человеческие лица. Кто-то не выдержал и разразился смехом, перешедшим в надсадный кашель.

Смеялся старик Меркалли, тот, что занимается распродажей ковров с аукциона. Я все понял. Ящик с заключенным в нем адом предназначался мне; это был личный дар мне, мне одному. Остальные могли считать себя вне опасности.