Леонид Юзефович - Поиск-83: Приключения. Фантастика Страница 32

— Кажется.

— А ведь в этой поэме есть совершенно пронзительные строки, они мало кого оставляют равнодушным. — Линев откинул голову и нараспев начал декламировать: — Бабилоно, Бабилоно! Алта диа доно…

Его седые волосы упали на ворот пиджака, кадык на худой морщинистой шее двигался, как метроном, отмечая ритм.

— Вы, Игнатий Федорович, нынешние идеи Сикорского хорошо знаете? — внезапно спросил Семченко.

— Какие это идеи? — возмутился Линев. — Психология напуганного обывателя.

— Не уверен. По-моему, посылки у него правильные. Он только вывод делает не тот.

— Какой же сделаете вы?

— Просто у себя еще дел хватает. В нашей, как вы говорите, языково-национальной клетке. Да это и не клетка вовсе. Дом…

— Поправляйтесь скорее, — неожиданно сказал Линев. — Вы, видимо, нездоровы… И гоните от себя прочь эти мысли! Они ко всем нам приходят в минуту слабости, но вы гоните. Займитесь регулярной перепиской с каким-нибудь клубом. Чернильницей в беса, как Лютер! — Он сунул Семченко влажную ладошку и быстро пошел по улице прыгающей своей птичьей походкой — сутулый, низенький, белоголовый.

13

На лошадином воскреснике каждый норовил своего конягу инвалидом представить: и военное ведомство, и гражданское, а о частных лицах и говорить нечего. Но про Глобуса с первого взгляда все было ясно — доходяга. И губкомтрудовец нарядил Вадима возить с пристани мыло: работа легкая и сулящая кое-какие выгоды. Глобусу перепало пощипать травы на речном склоне, а Вадим получил в собственность две темно-коричневые плоские печатки с корявым тиснением бывшей калмыковской фабрики.

Обратно поехал по Монастырской, над взвозом; мимо потянулась кирпичная оградка Успенского девичьего монастыря.

«Почему, думаешь, я пью? — приставал вчера в редакции Осипов. — Почему вообще человек пьет?»

Поводом для этого разговора послужило появление совершенно пьяного доктора Сикорского, который последним усилием воли вскарабкался на второй этаж, положил перед Осиповым несколько исписанных листков и тут же рухнул на стулья, что-то невнятно бормоча про исполненный долг. Через минуту он спал. «Открытое письмо членам клуба «Эсперо». — Осипов вслух прочел заголовок, а дальше стал читать про себя, сокрушенно причмокивая. «Что там?» — спросил Вадим. «Пророчит эсперантизму скорую гибель. — Осипов с жалостью поглядел на запрокинутое бледное лицо Сикорского. — Призывает одуматься, пока не поздно…» Вадим усмехнулся: «Крысы бегут с тонущего корабля!» — «Мальчик мой, — с высоты роста и возраста сказал ему Осипов. — Когда человек выпьет, из него общечеловеческая сущность вопиет! Все пьяницы мира говорят на одном языке. Им эсперанто не нужен, они и без него друг друга понимают. Мычат, молчат, а понимают. Потому что от души к душе… Вот он спит, — Осипов нежно погладил Сикорского по колену, — но я его понимаю…»

А вот Генька Ходырев, тот был принципиальный борец с пьянством. Месяца два назад он переписал всех окрестных пьяниц и разослал им угрожающие письма примерно следующего содержания: будешь напиваться и обижать жену — пиши завещание. Вариации были незначительные. Подписывался Генька так: «Мститель в черном». Кое на кого это предупреждение возымело действие, но лишь до тех пор, пока Генька не попался с поличным. В темноте он засовывал очередное письмо в ящик на воротах и был схвачен на месте преступления неслышно подкравшимся Наденькиным отцом, машинистом Шестаковым. Тот сам частенько закладывал за воротник и, наверное, в ярости покалечил бы Геньку, но Наденька не дала.

Кончилась монастырская оградка, и опять пошли дома — деревянные птицы на наличниках клевали пухлые грозди винограда.

Покачиваясь на сиденье, еще хранившем сладковатый запах калмыковского мыла, Вадим вспомнил слова, вычитанные в брошюре у Семченко — про храм человечеству, который эсперантисты собирались построить не из камня и глины, как строили Вавилонскую башню, а из любви и разума. Что-то пока было не похоже на то! Ему представилась огромная держава, занимающая половину земли, — в ней жили эсперантисты. На другой половине обитали идисты. Между ними велась война — бесконечная, потому что и договориться нельзя, никакого третьего языка нет. В этой раздвоенности была унылая безысходность, и храмы человечеству, воздвигнутые по обе стороны границы, постепенно превращались в новые Вавилонские башни, откуда денно и нощно ведется наблюдение за противником.

Глобус задрал хвост, тугие яблоки шлепнулись на мостовую, и из окраинных степей явились дикие, облаченные в звериные шкуры, бесстрашные последователи пананархиста Гордина, возникшие в результате кесарева сечения. «Беаоб! — кричали они. — Циауб!» И деревянные птицы с наличников поднимались в воздух, не доклевав своего винограда.

Слава богу, что ничего этого не будет!

14

Семченко вспомнил Линева через много лет, в Лондоне, когда из чистого любопытства побывал на заседании одного тамошнего эсперанто-клуба. Обстановка была деловая, чинная. О братстве, о всеобщем понимании и речи не заходило. Толковали о ссудной кассе, о переводах, и Семченко понял, что их клуб «Эсперо» вовсе не был похож на сотни других разбросанных по миру, к чему Линев по наивности стремился. И не мог быть похож, потому что при всех своих мирового масштаба мечтаниях был, как это ни странно, явлением чисто российским, даже глубинно российским, провинциальным.

Тогда это понимание было нечетким, неоформившимся. Мелькнуло — и пропало. Но позднее он не раз думал о том, что любой идее Россия всегда отдавалась с большей страстью, чем Европа, а когда такая идея достигала губерний, вера в ее спасительность делалась неистребимой.

И к университетским идистам это относилось в той же мере.

А на эсперанто в лондонском клубе говорили очень хорошо. Все как Линев, или даже еще лучше. Но Семченко с удивлением отметил, что в устах этих англичан эсперанто совершенно не напоминает испанский. И догадался почему. Он сам, Линев, Альбина Ивановна, Кадыр Минибаев жили в революции, язык изучали для нее, говорили на нем всегда громко, с темпераментом потому что каждая пустяшная фраза была не сама по себе, а для будущего, вот их эсперанто и звучал, как испанский — от страсти и надежды.

Линев исчез за поворотом, Семченко оглядел улицу и увидел на другой ее стороне белую козу с обломанным рогом — Бильку.

С полминуты рассеянно смотрел на нее, и вдруг осенило: вот оно!

Семченко бегом вернулся в комнату, схватил карандаш и прямо на подоконнике начал рисовать план Стефановского училища. Так человек, проснувшись, по деталям восстанавливает в памяти чудной сон — сразу чтоб потом не забыть.