Александр Тюрин - Полдень XXI век, 2012 № 05 Страница 33

Сюрприз действительно был, хотя сам Василий его не оставлял. Весь пол на кухне, в коридорчике и единственной комнате оказался заляпан зеленоватой слизью. Что хозяйничало в квартире, сказать было затруднительно, но Василий и не пытался искать ответа на бессмысленный вопрос. Мало ли что может обитать в канализации? Главное, что под вечер оно убралось в свою трубу. А садиться на унитаз для оправления естественных потребностей Василий давно отвык. Для этих целей существуют ночные горшки.

Водопровод оказался неисправен, пол замыть не удалось. Не удалось и попить чаю. Василий сидел на стуле возле расхристанной постели и не думал ни о чём. Вместо мыслей оставались одни впечатления. А если быть совсем точным, то и для впечатлений места не находилось. Впечатление — это то, что впечатывается, сохраняется в памяти. А запоминать как раз и нечего. Одни ощущения.

До чего же надоела беспредельная круговерть ощущений, из которых состоит реальность! Скорей бы конец… Ещё пара минут, и он узнает, сколько безрадостных воскрешений осталось на его долю. И зачем он, дурак, так отчаянно дрался сегодня за своё существование? Ведь умудрился не погибнуть, хотя всё шло к обратному.

На сегодня осталось последнее дело: как следует растрясти постель, прежде чем улечься. Обострившаяся перед сном память подсказывала, как однажды он, не глядя, улёгся в кровать, а там под одеялом пригрелся полуметровой длины таракан. В тот раз все остались живы, даже таракан, который кинулся наутёк во все свои шесть лап. Но чувство гадливости оказалось столь сильным, что этот незначительный эпизод запомнился, и всякий раз, когда удавалось дотянуть до заката, Василий тщательно перетряхивал постель, прежде чем улечься.

Страх, боль, гадливость и бессмысленность бытия. Зачем? Ради чего?

Проклятая память вновь непрошенно включилась, воскресив вчерашний вечер. Он умер тогда в последнюю минуту, покончив самоубийством. Финальной мыслью было желание начать сегодняшнее утро с контрольного выстрела в висок. Запамятовал, склеротик. Хотя, ещё не поздно.

Василий сунул руку под подушку. В ладонь удобно легла рифлёная рукоять.

А что толку стреляться под вечер, если с утра опять оживёшь? Сорок три года, воскрешений впереди ещё немало. Хотя бывают и такие счастливчики, у которых запас жизненной энергии изначально мал. Кому как повезёт.

За стеной хрипло пробили часы. Есть они там, нет ли, но в полночь часы бьют непременно, возвещая эпоху безвременья — ноль часов.

Василий приподнялся, потянул из-под подушки пистолет: простенький «Макаров» с одним патроном в стволе.

Губы у Василия тряслись.

Ни одного воскрешения! Всё, что было сегодня, — несло печать окончательности. Он мог утонуть или сгореть — навсегда. Его могли расстрелять — навечно. И манта могла бесповоротно растереть его об асфальт жёстким наждаком рыбьей кожи. А сейчас ему достаточно нажать пальцем на крючок — и завтра не будет.

Эпоха безвременья, целый час, когда всякая посторонняя опасность изныла и исчезла без следа. Но с самим собой человек вправе покончить, когда угодно.

Эпоха безвременья, час, когда не ты подвластен памяти, а память тебе. Час, когда можно решить, есть ли хоть малейший смысл в твоём существовании.

Василий напряжённо всматривался в тёмную бездну пистолетного зрачка.

Есть ли, пусть самое ничтожное, оправдание ещё одному дню?

Где-то, среди волн отступающего потопа пустым ковчегом стоял старый дом. На втором этаже в кроватке лежала месячная девочка. Она ещё не проголодалась и терпеливо ждала, когда вернётся мама.

Андрей Хуснутдинов

НЕОПАЛЕО

В комнате с циркуляцией воздуха высокой очистки разит гнилой тряпкой. На столе передо мной археологическая находка. Полсотни сшитых кожаным шнуром экранных матриц покрыты по фасадной стороне процарапанными на манер берестяных грамот письменами. Это хроника Московского Кремля, составленная его комендантами в период так называемого Серебряного Армагеддона. Несмотря на то, что брошюра была обнаружена в несгораемом шкафу на нижних этажах Алмазного фонда, многие страницы пострадали от огня, а последние вовсе оплавились. Сохранившаяся в огне часть грамот несет на себе следы урона от другой, не менее буйной стихии: всякий преемник записей находил у предшественника несоответствия либо фактам, либо своему взгляду на них и зачастую оставлял по себе больший след в качестве редактора, чем летописца.

Повествование первого хроникера, Дживанна Ягайо-Бастонского — с велеречивым рассказом о том, как «во времена оны и в один прекрасный день Америка проснулась и не обнаружила заграницы, о коей пеклась», как «иные народы, помимо искони союзных бритов, кленоносцев да австралов, не оставили по себе людей даже в кладбищах, а токмо застроенные под новую жизнь земли» и как «храборствующие первопроходцы шли в заграничные пустоши, зиявшие акоже глубины отпятившегося океана», — рассказ Дживанна, точно жучком, источен корректурами и комментариями его сменщика, Иджения Макейского.

Иджению не нравится ни «елейная проамериканщина» Дживанна, ни его «дутая фактология». На полях первой страницы (перечеркнутой, как и все прочие записи Ягайо-Бастонского, андреевским крестом) он помещает заметку про Хиллари Клинтон. Это довольно ядовитая «экскурсия» про то, как «в свою предвыборную годину, сверкая зеницами, Хиларь испрашивала в елек-торате задать ей возможность возглавить сей мир» и как «Господь с известной заминкою и с поправками внял молитвам дуры». Иджений пространно уточняет информацию Дживанна по «американоверам» — всем тем, кто «в один прекрасный день Хэ» не исчез с лица земли за пределами Америки. На планете, по его словам, осталось не просто население Соединенных Штатов и их стратегических приспешников, но «бесы с американскими пашпортами либо же холуи, алкавшие заграбастать таковые, сиречь лица с пропусками на чертово местожительство». За всю американскую заграницу «перо Иджения растекаться не заточено», за исключением «всеми знаемых фактов, что новое заселение Европы пошло через фортецию в Раммштайне, Джапонии — через базу на Окинаве, а прочих человеческих пустошей либо через местные неправительственные управы, либо вовсе через консульства». По поводу России летописец «нотирует», что «на одной осьмой половине суши все имело быти как всегда и, значится, не как в остальном возрождавшемся недочеловечестве». «Заселение пошло, как пить дать, через Москошию, да где, где ж именно в Московии — не через посольский указ и даже, простичисус, не через оппозишен, а через самый-то Кремлин с Белым Домом и пошло. Даже, поговаривают, предки самого придурка-то, Бастонскаго, были все официальные лица при доамериканском штатусе». Все это, однако, Иджений полагает «цветочками» в сравнении с «принципиальной божьей затрещиной пендосам» и, в особенности, с тем, как сами американцы пытались «толковать и дезавуировать сей телеологический пшик». Заручась изысканиями некоего «досточтимого Фанфараста», он рассказывает, как, используя «женевское очко» (речь, видимо, о Большом адронном коллайдере), Пентагон смог не только достучаться до измерения с «канувшим прочим человечеством», но и «зафулить в эмпиреи поисково-карательную экспедицию на базе МВФ». Данным сообщением, если не считать анафем на «теменные разводы Горбачеву» и «бесстыжие шары Хиларь», повествование Макейского исчерпывается.