Полдень XXI век - Журнал "Полдень XXI век" 2005 №1 Страница 34

Люди замычал. Безголовый латник вольной ногой по губе ему врезал, едва шпорой кровь не пустив.

— Эка невидаль — дернулся разок. Ешь давай. Да смотри, шею откинь — поколешься. И скорлупу сплевывай! Хватит нам одного шелома: снова пучить будет. Эй, кто в запасе стоял — прихватите шеи: ослабнем ведь, пока зарубцуются.

Худо дело. Я не стала дожидать, пока он меня узрит. Полетела за подмогой.

В селе мне мно-огое ведомо. И кто на что горазд, и у кого какие мысли. Змий-то здесь уже, почитай, третий год пасется. Так что времени я зря не теряла. Просвистела над улицами, приметила, где Добрян с Бобыней ошиваются, а после к кузне направилась, Ивана искать.

Демьян, кузнец местный, Ваньку присмотрел еще в отрочестве. И не погнушался умом его скудным — взял за силушку себе в подмастерья. Все надеялся — сноровка сметке подсобит и сменой достойной отольется. Провозился с ним, аж пока Ванька Иваном не стал да не вымахал с каланчу ростом. Остолопом.

Хоть и доброе сердце у Демьяна, а ремесло все ж на первом месте. Взял он себе другого подмастерья, Козьму, а Иван с тех пор все возле кузни вьется. Селяне жестокосердые дурнем его называют, а он в ответ лишь лыбится.

— Здоров будь, Иван — крестьянский сын, — начала я.

— И тебе здравия, птица беглая.

Он все думает, что я из сказки явилась. Дитя дитем.

— Дело есть к тебе важное. Один ты его сможешь осилить.

— Молви, — говорит, а сам грудь раздул, аж ребра затрещали.

— Витязь, который змия бороть отправился, пал. Но перед кончиною ухитрился славный муж сей подкосить Горыничу здоровье. Малая толика осталась, чтоб вовеки избавить село от грабежей. Сколько скотины в пасти его прожорливые зазря уходит!

— Но ведь я не ратник? — изумился Иван.

— Так что? Куяк справный есть у тебя. И меч, слыхала, тоже есть.

— Есть, да ведь они из болотной руды выделаны. На ополчение сойдут, но супротив змия — ни в какую.

— А они тебе лишь для вида и надобны. Вот послушай: змий ныне голоден да слаб, Мечислав голов ему порубал немерено. Как завидит тебя в куяке да с мечом, в битву не пойдет — побоится. А и ты ему предложишь невиданное. Скажешь — мол, осерчал ты на люд злоязыкий за насмешки, потому желаешь ему поскорее оправиться да селян уму-разуму поучить. И потребуй, чтоб заглотнул он тебя целиком. А сам припрячь на спине клинок узкий. Как внутрях очутишься — руби напропалую, и будет тебе слава первого драконоборца.

Знаю, охоч Иван до сказок. Все мнится ему как-нибудь царевичем проснуться. Или, на худой конец, кузнецом. Но все одно с опаской отнесся.

— А как я его убаю? — спрашивает.

— Не тужись, легко выйдет. Говорю ведь, он с голоду не кумекает ничего.

— Ас какой стати ему меня глотать?

— Так ведь головы у него отрублены. Новые взрастить — либо кровь беспорочная нужна, либо живая голова человечья. А девственниц всех вы загодя перепортили… Да ты не сумлевайся. Сам ведь знаешь, — я на всяк случай приготовилась деру дать, — дурнем тебя кличут. А ты вспомни по былинам да сказам: кто в них героем становится?

Слова те последним доконом ему стали.

— Иван-дурак, крестьянский сын, — промолвил он заворожено.

— Твои руки — твоя доля, — сказала я на прощание и полетела к Добе и Бобе.

Вот ведь как бывает судьба людей узлом вяжет. Добрян — человек беззлобный, с младых лет ни одного комара не прихлопнул. Бобыня же — чвань редкая, селян ниже горохов овечьих ставит и в ответ презреньем ихним также сверх меры одарен.

Не сойтись бы им ни в жисть, кабы не змий. Разного они от него захотели: один — доброты правящей, другой — правления доброго, но оба сельскому сходу поперек стали. Селяне их в отместку по-собачьему прозвали: Доба и Боба. А те еще большей доверою к Горыничу воспылали.

На сей крюк я их и насадила.

— Обыскалась я вас с благой вестью, — сказала, садясь на землю.

— Так не тяни, — отозвался Бобыня.

— Довелось Горыничу столкнуться с мужем славным, зерно сомненья в нем обронившим. Малой толики не хватает, чтоб сломить хребет животному в нем сопротивленью. Помогите — и предстанет пред вами мудрый и благочестивый зверь. Будет княжить праведно, от врагов боронить, советы давать. Подниметесь вы над соседями, за собой их потянете, и снизойдет благо великое на Русь.

Боба и Доба переглянулись. Лица ослиные, глаза куриные. Я вздохнула. Высокий слог, наизусть заклювренный, уши насквозь проскочил. Придется на перстах раскладывать.

— Значит, так. Змия витязь порубил… — Добрян охнул, — … но не вусмерть, — поспешила добавить я. — Ежели есть у вас к нему интерес, нынче и отправляйтесь. Он сговорчив стал — глядишь, выгорит чего. А мне недосуг. Полечу за травами редкими, — и упорхнула.

Доба с Бобою знают меня как подругу змиеву, о его благе пекущуюся. В беседах наших я Горынича всегда рисовала несчастным, благородным изгоем. Мудрым, справедливым, но не верящим людям, из зависти много раз его обижавшим. Вот, мол, и про дев поеденных на него поклеп возвели, и про норов горячий.

Потому, поразмыслив немного, решат они, что стоит счастья попытать. Как миленький на утес прибегут.

Я слетала оглядеться, не занесло ли в края наши иных ратников. Мечислава-то я приветила да направила, но вдруг кто сам дойдет, языками слухов приведенный?

Чисто в округе. Помчала к змию.

Еще издали увидала, как Боба-Доба к нему бегут. А что же Иван? Неужто спужался? Я внимательно пригляделась. Побывал-таки здесь Иван — лишь две шеи пустыми остались. Мягкого гнезда тебе, кузнец не сложившийся. Ну же, поглядим, как новая встреча пройдет.

Доба сажен двадесять не добежал — сперва шагом пошел, а там и вовсе стал. Боба же прямиком в ноги бухнулся:

— Челом бью, Горынич, и к мудрости твоей взываю!

Гляжу — змий замялся. Видно, решил — Бобыня со страху умом тронулся.

— Что творит-то он? — спросил у Аза новорожденный Буки.

— Челом оземь бьется.

— Убиться хочет?

— Уважить. Ты лучше приляг, рано тебе еще думы думать.

Буки послушно уполз на спину — дремать.

— С каким делом неотложным ты к моей мудрости пожаловал?

Никогда я за Азом болтливости лишней не примечала. Что на него нашло?

— Хочу править твоим именем над селом нашим. Удостой меня чести — научи, как жить надобно. Я же слово твое к людям понесу.

— Посерёдником стать хочешь? Между мною и сельчанами?

Боба кивнул.

— Что ж, не пожадничаю — обучу жизни своей. Становись-ка передо мной прямо, да очи зажмурь.

Вот оно что! Недолгой была моя беседа с Мечиславом, да запомнилась. Змий-то витязю славному голову отъел — Буки нового нарастил. А ведь сказывал он мне как-то, что коварны головы мужески: чужой памятью разум туманят, новым знанием искушают. Да и бабские тоже. Много лучше девичьи: у тех память короткая — голова пустой вырастает, без чужого заемного опыту.