Андрей Столяров - Сад и канал Страница 34

Вот тогда Василек перестал улыбаться.

— А зачем это? — враждебно спросил он. — Николай Александрович, наверное, и пользоваться не умеет…

— Отдай! — велел Куриц.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, а потом Василек неохотно положил автомат на камень.

Предупредил меня:

— Снято с предохранителя. — И, уже просовываясь вслед за Курицом в земляную дыру, как-то не характерно для себя, тоскливо добавил. — Что-то мне не нравится все это…

Между прочим, мне это тоже не нравилось. Я теперь понимал, почему Леля так не хотела оставаться одна. Потому что было попросту страшно. Давила тишина. Давило безлюдье. Давила нечеловеческая мерзость запустения. Давило знойное солнце. Давили комары, зудящие над головой. Уже через десять минут мне стало казаться, что я всеми забыт, что Куриц и Василек никогда не появятся, что я так и буду лежать до самой ночи, а там выползет из болота очередная тварь и, не долго думая, сожрет меня с потрохами. Чувство было отвратительное. Видимо, у меня что-то разладилось в психике. Впрочем, продолжалось это недолго. Еще через десять минут я услышал нарастающий рокот мотора, грузовик остановился за углом, а поперек Садовой развернулась изломанная цепочка солдат. Они чуть-чуть постояли, вероятно, дожидаясь команды, и пошли по болоту — будто цапли, высоко задирая ноги. Я вздохнул и дал очередь из автомата.

Солдаты попадали.

Так это у нас и происходило. Они перебирались с кочки на кочку — проваливаясь, подминая пучки осоки — а я смотрел и ничего не мог сделать. Я лишь время от времени давал осторожную скупую очередь. Тогда солдаты падали и лежали. Но затем они снова поднимались и снова тащились по болоту. Продвигались они чрезвычайно медленно, но все-таки продвигались. На этот счет у меня не было никаких иллюзий. Все действительно заканчивалось. Я видел свой дом, стоящий на другой стороне улицы. Он накренился, как и остальные, и от фундамента до крыши зияла в нем широкая зигзагообразная трещина. Проходила она точно по квартире Маргариты. Было странно, но я почти не вспоминал о ней. И я почти не вспоминал о профессоре, квартира которого находилась рядом. И почти не вспоминал о жене и о Близнецах. Все это было в прошлом. Выцвело, стерлось, уже не существовало. Точно так же, как и полковник. Каждое утро он шел по набережной, придерживая свой раздутый портфель. Это было? Этого не было. Сохранились лишь полуразрушенные корпуса, так называемое «строение тридцать восемь». Я не помнил, для чего оно предназначалось. Наверное, для института. Помнить было не нужно. Нужно было только стрелять, — и я стрелял. А когда кончился магазин автомата, то я отломил его и вставил новый. Я сумел это сделать. Я действовал чисто механически. И я нисколько не удивился, когда из земляного отверстия, перекосившись от напряжения, наполовину выбрался Василек и улегся щекой на податливые комья глины.

Выглядел он ужасно. Часть лица у него заплыла, вместо глаза набрякло кошмарное месиво, левая рука перегибалась, как плеть, а предплечье ее намокло от свежей крови. Но он по-прежнему улыбался, отслаивая верхнюю губу, и здоровой правой рукой придерживал свою динамо-машину.

Он сказал, не открывая второго глаза:

— Ну как, Николай Александрович, вы еще живы? Если живы, то, пожалуйста, крутаните ручку на один оборот. Сам я, к сожалению, не могу, меня не хватает…

— А где Куриц? — спросил я.

И Василек застонал, словно вопрос причинил ему дополнительные страдания.

— Крутите, крутите! Неужели вы думаете, что я бросил бы Леонида Иосифовича? Никого там больше не осталось, я — один… Ну так что? Вы можете это сделать?..

Еще какое-то время он ждал, сморщенное жуткое веко его дрожало, а потом он опять мучительно застонал — непонятно для меня, сверхъестественным усилием приподнялся, ухватил зубами корпус динамо-машины и неловко, но резко провернул ее маховик здоровой рукой. И немедленно после этого обмяк, точно битая птица.

— Отлично, — сказал он.

И ничего не произошло. Я думал, что сейчас содрогнется земля, что вспучится откуда-нибудь из-под Сада огромное черное облако, что посыплются камни и куски деревьев. Но ничего этого не произошло. Почва слегка колыхнулась, и все. А из подземного хода раздался печальный вздох. Я даже решил, что повреждено соединение. Однако уже в следующую секунду увидел, как вырываются из болота белесые пузыри, как они звонко лопаются, будто закипает трясина, как вылетает из них желтоватый горячий пар и как в панике откатываются солдаты — обратно, на твердь асфальта.

Значит, у нас получилось.

— Получилось, — сказал я Васильку.

Но Василек мне не ответил. Он лежал на спине, уцелевший глаз его теперь был открыт, и пронзительно-яркий голубой зрачок смотрел прямо в солнце.

4. САД И КАНАЛ

Я намеревался завернуть в район Красноармейских улиц. Я жил там в детстве, я ходил там в школу и я помнил светлую солнечную тишину, которая стояла между домов: тесные каменные дворики, узкие пролеты переулков. Очень хотелось посмотреть на все это в последний раз. Леля, в общем, тоже не возражала. Но подойдя к мосту через Фонтанку, мы увидели, что большое многоэтажное здание на другом берегу полностью обрушилось и перегородило обломками почти весь Измайловский. Это было не первое здание, которое обрушилось: пока мы добирались сюда, мы столкнулись с двумя или тремя очагами разрушений. Видимо, разваливался весь город — трескались выпуклые мостовые, вылезали из земли и заваливались фонарные столбы, падали, как подрезанные в основании, целые кварталы, оползали дворцы, превращаясь в груды мрамора и кирпича, уходила в трещины вода из каналов, съезжали на бок крашеные купола церквей — рыжая сухая трава прорастала на площадях, превращая асфальт в мелкозернистую крошку. Разрушение происходило очень быстро: только что стоял крепкий дом, и вот уже — хаос и доски. С мыслью о Красноармейских улицах мне пришлось распрощаться.

Я лишь вздохнул.

— А все-таки неужели ничего нельзя было сделать? — спросила Леля. — Ты меня извини, но мне кажется почему-то, что он еще жив — что он лежит сейчас там, один, может быть, раненый, посреди болота, и трясина медленно засасывает его. Закрою глаза и вижу: топь, развалины, желтый туман. А в воде извиваются жирные скользкие пиявки…

Она достала из кармана носовой платок, послюнявила и ожесточенно потерла щеку — скривилась, потрогала это место пальцами.

Спросила:

— Что там у меня на лице? — добавила. — Больно.

В свою очередь я тоже достал носовой платок, тоже послюнявил и тоже вытер.

— Ничего особенного. Просто ссадина…

— Ладно. Надо идти, — сказала Леля. — Я знаю, что я все выдумываю. Он, конечно, погиб. Я видела, как земля на этом пятачке — осела. Между прочим, он поступил совершенно правильно. Он убил Зверя и сам погиб. Ведь так?