Роберт Рэнкин - Мир в табакерке, или чтиво с убийством Страница 34

Но зачем он меня от этого избавил?

И почему?

Чтобы я мог продолжать жить, зная все, что случится, не будучи способным предотвратить это?

Чтобы я стал чем-то вроде беспомощной марионетки, обреченной на страшную участь?

Чтобы пурпурный кафтан истины расправил крылья, и, ухмыляясь, поглотил дряблую пепельницу завтрашнего дня?

Ты сам– то понял, что сказал?

Да ладно, это все же были шестидесятые годы.

Мне удалось составить общую картину того, что произошло в тот день, на основе разговоров в больнице, собственных бесед с Норманом и другими людьми, секретных полицейских протоколов, которые попали мне в руки, а также конфискованных киноматериалов. И до сих пор никто не рассказывал, как это было на самом деле.

Я буду первым.

Для начала давайте прослушаем запись, сделанную на допросе водителя машины скорой помощи, Мика Лоуфа по прозвищу «Тефтель».

– Ну что, запись включили? Лады. Так мы, значит, приняли вызов часов в десять утра, в воскресенье. Только-только вышел. Я вроде как в отпуске был, на пару дней, к тетке ездил. Что? Как? Правду сказать? Я правду говорю. Детектор показывает, что нет? Лады, как скажете, ну не к тетке. Какая разница? Ну, значит, просто говорю, что видел. Значит, приняли вызов в дом через улицу от больницы. Ну, позвонили, значит, сказали, что там мужика, Эдвином звали, избили какие-то типы, навроде цыган, и что он истекает кровью на кухне. Ну мы и поехали, да?

Ну и там ехать нужно вдоль садов, а я не знал, что там вроде фестиваль какой-то, и вот мы едем, и видим – там толпа народу, просто тыща человек, не меньше, и они вроде как раскачиваются все под музыку. Все под музыку, все как один, просто здорово. Ну и было жарко, да, и я окно открыл, а музыки не слышно. Я и говорю напарнику, Чоки, дескать, Чоки, говорю, смотри, эти идиоты хиппи уже без музыки пляшут. А Чоки мне говорит, чтоб я на сцену посмотрел. Мы тогда встали, и смотрим – а на сцене музыкантов нет, ни одного нет, а только куча цветков всяких в горшках, а перед ними, значит, микрофоны, как будто они – музыканты и есть. Ну свихнуться, точно.

Что? Химикаты? А, насчет химикатов, значит. Ну что, мне больно нечего рассказывать, я все в полиции рассказал. Мы когда к дому подъехали, значит – передняя дверь открыта. Ну, мы заходим, и тут же обратно, потому что без респиратора не войдешь, вонища стоит страшная. Там полно было бочек в прихожей. Имущество Соединенных Штатов, понимаете ли, в общем, навроде боеприпасов. Мне говорили, что их во Вьетнаме применяли – для чего уж, не знаю. Но вонища стояла жуткая, прямо с ног валило.

Ну и, в общем, нашли мы этого Эдвина на кухне. Плох он был, прямо хуже некуда. Привезли его в больницу, ему там переливание крови сделали. Жизнь спасли, короче.

Ну, все, вроде. А что дальше было, я не видел. И чертовски рад, что не видел.

Советник Мак-Мердо, глава комитета по градостроительству, дал только одно интервью журналистам по телефону из своей виллы в Бенидорме.

«Система водоснабжения садовых участков не соединена с общим водопроводом города. Вода поступает из артезианской скважины, расположенной на территории садов. Если на ней использовались токсичные химические вещества, весьма велика вероятность загрязнения ими этой скважины. Скважина снабжена единственной водоразборной колонкой, расположенной рядом с участком, принадлежащим местному жителю, которого горожане называют Старым Питом. Насколько мне известно, владельцы киосков, продававших кулинарную продукцию и напитки на этом фестивале, пользовались этой колонкой. Городской совет не может быть обвинен в произошедших трагических событиях.»

Уже понятнее? Общая картина складывается?

Но что же случилось? Что это были за трагические события?

Послушаем рассказ Нормана Хартнелла в суде.

– В субботу вечером я вернулся домой рано, до того, как начали происходить странные вещи. Я полностью распродал весь запас «Брентстока», даже попробовать не осталось ни одной пачки. Я решил пойти домой, выпить чаю и пораньше завалиться спать. Я хотел хорошенько отдохнуть, чтобы в воскресенье, на свежую голову, занять местечко поближе к сцене. Мне очень хотелось послушать Боба Дилана и Сонни и Шер.

В воскресенье я взял с собой фляжку с чаем, как и накануне. Однако, хотя я пришел совсем рано, я не мог пробраться к сцене. Более того, я даже не видел сцену, потому что зрители там танцевали без музыки. Я сам не танцую, разве что твист иногда на свадьбе, не более того. Но раз уж там многие девушки принялись раздеваться, я решил присоединиться, чтобы не портить компанию.

Так вот, я довольно неплохо отплясывал джигу с очень симпатичной девушкой – у нее были просто замечательные гинеи…

В этом месте судья прерывает Нормана, чтобы уточнить, что такое «гинеи».

– Груди, ваша честь. Брентфордский рифмованный сленг пятого поколения. «Мерлин Монро» рифмуется с «ребро». «Ребро Адама» рифмуется с «мама». «Мама любит папу» рифмуется с «Папуа». «Папуа Новая Гвинея» рифмуется с «гинеи».

Судья благодарит Нормана за объяснение и просит его продолжать.

– Так вот, – продолжает Норман. – Мы себе танцуем, и я ей говорю, что у нее не только лучшие на свете гинеи, но и просто потрясающая Пенелопа…

В этот момент Нормана снова просят объяснить сказанное.

– Пенелопа – это жена Одиссея, – объясняет Норман. – Она ждала своего пропавшего мужа, много лет, обманывая женихов, претендовавших на его руку. Она сказала им, что сначала должна соткать покрывало, а по ночам тайно распускала его.

Затем судья спрашивает Нормана, представляет ли собой «пенелопа» род покрывала. Нет, говорит Норман.

– Это татуировка с изображением жирафа.

Затем судья приказывает судебному приставу дать Норману затрещину за то, что тот тратит время суда попусту, вследствие чего Норман получает соответствующую затрещину.

– Так вот, мы танцуем, – продолжает Норман, придя в себя через некоторое время, – и вдруг все разом останавливаются. Все, кроме меня, но я тоже вскоре останавливаюсь, когда слышу крики. Кто-то взобрался на сцену, и буквально рыдает в микрофон. Голос мужской, а говорит он вот что: «Вы слышали это. Теперь вы услышали правду. Великие Древние говорили с нами, их дети пели нам. Что же мы теперь должны сделать?»

Я кричу: «Давай Боба Дилана!» – но никто меня не слушает. Они все срывают с себя одежду и вопят: «Назад к природе!», а еще «Разбирайте мостовые!», и «Пусть шагает армия, армия великая, армия химер-мутантов через континенты!». Ну и все в таком роде.

Я плохо понимаю, что происходит, но уж раз все вокруг меня раздеваются, я думаю, что, пожалуй, не стоит выделяться, снимаю халат, аккуратно складываю и кладу на землю. И говорю этой девчушке с красивой Пенелопой и замечательными гинеями: «Что здесь творится?», а она мне отвечает: «Когда ты говоришь, у тебя изо рта разлетаются радужные конфетки». А вот это, черт побери, вранье, потому что я больше не ем конфет, хотя очень много про них знаю. Я знаю про них почти все, что можно вообще знать про конфеты – можете меня испытать, если вы думаете, что я говорю неправду.