В. Бирюк - Рацухизация Страница 34

В отличие от Мити Карамазова, Кастусь носков не носил, да и ногти имел вполне нормальной формы. Что, однако, не мешало ему ощущать «нестерпимый конфуз». Теряя уверенность в себе, гордость посвященного воина Перуна, гонор княжеского сына.

– Фанг, как думаешь, если употребить его «для наслаждений» — он поумнеет?

– Вряд ли. Их этому учат.

Во как! Хотя, конечно… ритуальное боевое братство… воспитать сопротивляемость к боли, унижению, страху… Прививка дерьмом — лучшая профилактика для сохранения храбрости? Получи от своих все гадости, которыми грозит тебе враг — и ты годен в герои. Настоящий воин должен быть постоянно готов не только вонзить своё победоносное копьё в дракона, но и наоборот: что кое-какое «бедоносное копьецо» вонзят в него.

Забавно… Братство Перуна — международный гей-клуб? С профессиональными активистами? Виноват: с активными профессионалами. Кто-то ж должен тренировать молодёжь! Как-то я Илью Ивановича, который Муромец, в роли пассивного… неофита — плохо представляю. Хотя, ему ж был уже тридцатник! Взрослый бородатый мужик… в этом смысле — малопривлекателен. «Тренеры» — уклонились? От исполнения священного долга по эстетическим основаниям?! Не верится… А! Понял! Илья же тридцать лет на печи просидел! Тренировал специфические мышцы на разгрызание кирпичей… Вот жрецы и испугались — вдруг головы по-откусывает. В смысле — головки.

Нет, ну что у нас за страна! Главный национальный герой — еврей-крестьянин. Казак-богатырь — инвалид детства. Запойный, до неузнавания соратников, мостостроитель с каменной задницей. Иудей-перунист — святой православный. «Нам внятно всё! И острый… и сумрачный…».

Такой народ — победить невозможно! Потому что удивлять — уже нечем.

– А если хором?

– Сдохнет.

И правда — что-то меня на американизмы повело: если с одного раза не получилось — повторяем то же самое, но с бОльшими ресурсами. А тут не ломить, а думать надо.

– Может, ему тавро рабское? Типа: печка с трубой и рябиновые листики по кругу?

– Калёное железо? Боль… — либо вытерпит, либо сдохнет. Если выживет — клеймо потом срежет. Шрамы украшают мужчину.

Вот же блин! Как привести сопляка к повиновению? Традиционный способ — боль. Порка кнутом… раскалённое железо… утопление… сексуальное насилие… голод, жажда, фиксация… Можно попробовать электрошокер… Но молодые фанатики задирают свой болевой порог очень высоко — до начала необратимого болевого шока… Совместить с галлюциногеном…? Или просто прирезать и не морочить себе голову?

– Эй ты, плешивый! Отпусти нас, и я щедро отблагодарю тебя.

Всё. Проиграл. Заговорил.

Мальчик — сдулся. Нервишки сдали.

Он, возможно, в состоянии вытерпеть боль, но, как оказалось, не в состоянии выдержать неопределённость. Играем этого чудачка говорливого. В раскачку.

– И сколь велик размер твой благодарности, о щедрый и многомилостивый юный господин?

Льстивое низкопоклонство у меня неплохо получается. Хотя, конечно, профи на княжеском подворье в Смоленске — морщились.

– Развяжи меня, и мы поговорим. А-а-а!

У меня нет резинового жгута, которым били по ногам в НКВД старенького Меерхольда. Но наш, исконно-посконный правёж с батогами по лодыжкам — тоже эффективен. Конечно, подобранное рядом, на древощепище поленце — не мой дрючок или Саввушкина палочка, но — действует. Тут ведь главное — проводимость синапсов. А она обеспечивается неожиданностью. У мальчика — приступ когнитивного диссонанса между моим льстивым тоном и причинённой мною же болью.

«Обманутые ожидания». Раскачивание психики.

«Не верь, не бойся, не проси» — это ж не просто так! Только у вас, аборигены, ещё нет такого опыта. Опыта столь массового, что специфические формулировки стали частью национальной культуры.

– Конечно, Кастусь, развяжу. Как поговорим. Так что ты предлагаешь?

– Я… мы… отвези нас на Поротву, и ты получишь много мехов и серебра. Ты будешь очень богат!

Отлично. «Кастусь» — уже не вызывает ругательств. Навязанная мною смена порядка действий: «развязать-поговорить» — прошла. Терпеть боль его выучили, молчать на допросах — нет.

– Если я отвезу вас туда — я получу не кучу серебра, а нож под ребро.

– Я дам тебе своё слово. Слово будущего владетеля Поротвы. А-ай!

– Больно? А мне как больно… Ведь тебе в детстве говорили, что врать не хорошо. А ты врёшь. Нагло лжёшь мне в глаза. Пресвятая Богородица одарила мне способностью чуять всякую лжу. Меня от неё просто тошнит.

Имитируем рвотный позыв ему в лицо. Реакция нормальная: смущение, изумление, отвращение, страх. Весь набор — человеческий, а не «военно-перунистский».

А ещё — полное непонимание: он же правду говорит! Честно же!

Аргументируем:

– Ты — наследник князя Будрыса. Но твои старшие братья никогда не склонятся перед тобой. Они не заплатят выкуп — чтобы ты не вернулся. Они прирежут тебя, если ты вернёшься. Ты — лжёшь говоря, что твоё слово — «слово будущего владетеля Поротвы».

Факеншит! Придётся-таки, строить Монетный двор. А на монетах выбивать свой портрет: «Ванька-чудотворец». Или правильнее — удивляльник?

– Они не посмеют! Отец не позволит! Он их так накажет… А-а-ай!

Хорошо. Шелуха осыпается и проявляется неплохая, разумная сущность: апелляция идёт к отцу, к реальной силе, а не к закону или богу.

– Ты — глуп. Твой отец, Будрыс, умер.

– Что?! Ты! Ты убил его!!!

– Цыц! Я бы, конечно, с радостью похвастался победой над князем «поротвичей», но он умер сам. Мой нож только воткнулся ему в плечо. А умер он от прежних ран, сердце не выдержало.

– Тева-а-а-с… (Отец).

Парень горестно завыл, заплакал, уткнулся лицом в бревно, на котором лежал.

Прислуга постоялого двора уже отпричитала над нашими покойниками, их трупы грузили на телегу. Мёртвых литваков стаскивали в кучу, в другую — их барахло. Начали выносить на двор их имущество из лодки и из избы, где они собирались стать на постой. Чем-то вкусным потянуло от поварни: война-войной, а мужиков кормит надо… Ночь вокруг. Я подкинул в костёр ещё пару поленьев.

– Его… его надо похоронить, надо сложить погребальный костёр… высокий… Я… я буду петь погребальную песню…

Мокрое, залитое слезами, детское ещё лицо. Поцарапанное об бревно. Тощее, несколько непропорциональное, как обычно у подростков в этом возрасте, тело, спутанные за спиной, дёргающиеся руки, дрожащие губы, измученный, больной взгляд… Перед которым я кручу в пальцах ошейник раба.

– Будешь. Будешь петь. Если я позволю. Если я снизойду склонить свой господский слух к нижайшим просьбам своего раба.

Горе на лице мальчишки сменяется недоумением, растерянностью, злобой, но прежде чем он начинает выкрикивать мне в лицо свои… этические оценки моей деятельности, я продолжаю: