Сергей Снегов - Диктатор Страница 35

— Если так, то подозрения против Войтюка обоснованы, — задумчиво произнёс Гамов. — Семипалов, у вас такой вид, словно вы встревожены или недовольны.

Я ответил с намеренной резкостью:

— Вы правы, Гамов: я встревожен и недоволен. Встревожен тем, что кортезы усиливают свой северный фланг. И недоволен, что мы спровоцировали их на это.

— Но надо же было разгадать тайные функции Войтюка, — возразил Прищепа. — И вы сами согласились на передачу обманных сведений.

Прищепа не видел, что мы оплошали, а я уже понимал это. И даже подобие улыбки сползло со всегда улыбчивого лица Пеано, он тоже уловил опасность. Но Гамов был ещё далёк от правильного видения. Такие промахи с ним бывали редко, но всё же бывали. Я постарался довести до него реальные возможности новых действий кортезов. Вокруг Забона оборона сильная, но не манёвренная — крепости, мелкие узлы сопротивления. Натиск трёх-четырёх дивизий оборона выдержит. Но если враг бросит несколько корпусов? Он, конечно, скоро догадается, что испугавшая его информация лжива и наступления на севере мы не планируем. Не захочется ли ему тогда превратить свою ошибку в успех? Не ринется ли он всей своей массой на нашу оборону? Потерять второй центр страны — не слишком ли дорогая цена за разоблачение шпиона?

— Семипалов, мы ведь тоже планируем наступление, — возразил Гамов. — И если противник перебросит часть своих войск на север, то этим ослабит оборону в центре. Шансы нашего победного наступления здесь возрастают.

Всё это было верно, конечно. Крупное наступление в центре должно было отбросить противника в глубь Ламарии, вернуть нам потерянные области и — главное — ликвидировать тяжкие последствия измены Патины. Но каков бы ни был этот успех, он не мог компенсировать потери Забона, а такую грозную возможность я сейчас не мог исключить.

Даже враги не отрицали в Гамове выдающегося военного таланта. Но сейчас он трагически ошибся. Я видел просчёты Гамова. Но не мог его переубедить.

6

Когда конференция открылась, выяснилось, что наши союзники и понятия не имеют, что их ожидает. До сих пор не понимаю их слепоты. Они знали, что смена власти произошла путём переворота, а не по добровольной уступке Маруцзяна. И видели, что Гамов отвергает прежнюю стратегию и предпочитает свою. Но им воображалось лишь усиление старой политики, а не крутой её поворот. И они нажимали на прежние педали. Мы услышали громовые речи против Кортезии. Но о реальных делах союзники и не заикались, если не считать реальным делом запросы товаров и денег.

— Я им такое скажу, что они завертятся, — пообещал Гамов.

Вудворт угодливостью не грешил и возразил Гамову:

— Грубые действия хороши в бою, а мы с союзниками ещё не воюем. Не осложняйте пока моей работы.

Гамов не забыл советов Вудворта, когда произносил свою программную речь. Он поблагодарил союзников за моральную поддержку в борьбе с Кортезией — их сочувствие нас трогает и воодушевляет. И после словесных сладостей объявил, что прекращает всякую помощь оружием, материалами и деньгами нашим верным и благородным друзьям. Причина: бедственное положение внутри Латании. Прежние наши правители скрывали, что промышленность подошла к упадку, сельское хозяйство уже не способно обеспечить население продовольствием и поражение наших войск — не случайность военной фортуны, а жестокое следствие общего состояния. Когда наши войска погонят врага на запад, только тогда появится возможность помощи нашим доблестным союзникам.

Вот такая была речь у Гамова — до ошеломления ясная. И произвела она то действие, которого он желал — потрясение. Один Лон Чудин сохранял подобие спокойствия, даже улыбался. У президента Великого Лепиня имелся важный бзик, все о нём знали, — он не позволял себе показывать слабость, и это было единственной его слабостью. И он не перестал быть статуей самого себя — взирал на всех со сцены величественно и улыбчиво.

Зато его брат кипел. Это было занятное зрелище, красочное негодование долговязого Кира Кируна. Он пожимал плечами, разводил руками, то ухмылялся, то кривился, то — в высшем градусе недоумения — закатывал глаза. Воображаю, что он в это время говорил своему левому соседу, президенту Собраны Мгобо Мардобе, темнокожему мужчине лет сорока. Высоколобый, толстогубый, умноглазый Мардоба лишь кивал головой — похоже, молчаливо соглашался со всём, что наговаривал взбудораженный Кирун. Это, разъяснил мне потом Вудворт, была особенность Мардобы — он всегда молчаливо соглашался со своими собеседниками, а если его принуждали говорить — он старался этого избегать, — то, к удивлению, слышали от него отнюдь не благожелательное согласие, а порой сильные и умные возражения.

Всех сильней негодовал Кнурка Девятый. После речи Гамова он обложил Вудворта со всех сторон — куда неторопливый Вудворт ни поворачивался, маленький хозяин Торбаша оказывался перед ним. Я проходил мимо и уловил частицу их беседы. Король хватал волосатой ручкой за лацкан вудвортовского пиджака и возмущённо стрекотал свистящим голоском:

— Господин министр, встаньте на минутку на наше место. Вы наш сосед, хороший сосед, хотя, не скрою, кое-какие пограничные территории представляются нам спорными, да, очень спорными…

— Но ведь сейчас проблема не в пограничных территориях, — пытался прорваться в его речь Вудворт. — Мне думается, ваше величество…

— Нет, вам не думается, это мне думается, господин министр, — пересвистывал его король Торбаша. — Ибо лишь уступая доброму чувству к вам, нашему великолепному соседу, мы и поднялись на могущественную Кортезию, из уважения к вам, из сочувствия к вашей борьбе и в расчёте на вашу помощь. Это же ясно, господин министр! А теперь что? Брошены на произвол судьбы, воевать с ней один на один… А ведь это Кортезия, вы же должны понимать!

Вудворту отказала дипломатическая выдержка.

— Сколько знаю, ещё ни один ваш солдат не вступил в реальную схватку с кортезами.

— Не вступил, а почему? Нет солдат, надо же их собрать, обучить, вооружить, а без вашей помощи, вы меня понимаете… И у нас же нет общих границ с Кортезией! Мы хотели объявить ей войну, чтобы она высадилась на нашей земле, и тогда мы героически нападём, вот такой план. Сам господин Маруцзян и великий маршал Комлин…

На заключительных заседаниях конференции я уже не появлялся. Хватало своих неотложных забот.

Произошло несчастье, которое мы сами спровоцировали и против которого я предостерегал Гамова. Кортезы не обнаружили серьёзной концентрации наших сил на северном фланге и двинулись сами. Все выгоды были у них — и перевес в войсках, и преимущество в технике. Они ринулись на Забон. Я потребовал заседания Ядра и не подбирал успокоительных словечек: для дальнейшего успеха в войне и для защиты населения Забона надо сдать этот город врагу.

Гамов смотрел так, словно я сошёл с ума.

— Сдать Забон? И вы серьёзно, Семипалов?

— Мы перемудрили с обманом противника и должны теперь выкрутиться из своей же паутины с наименьшими потерями.

И я объяснил, что отстоять город можно лишь в том случае, если энергично переадресовать ему все резервы, подготовленные для центрального фронта. Но тогда ни о каком наступлении на западе и не мечтать. И результат: Забон сохранили, но западных областей не отвоевали, Патину не наказали за измену, Ламарию не покорили, а родеров не отбросили за их естественные границы. Ни одной стратегической цели не достигли, такова реальная цена того обмана, в который мы ввели противника. Не всякий обман врага идёт на пользу, когда имеешь дело с кортезами.

Но иная картина рисуется в случае, если сдадим Забон, продолжал я. Враг, чтобы взять его, подтянет сюда новые корпуса, превратит этот участок в поле своих максимальных усилий. То есть ослабит свой центральный фронт гораздо больше, чем если бы просто хотел отразить наше обманное наступление с севера. И тогда разразится наше хорошо обеспеченное наступление на центральном фронте. И мы обойдём с запада армии, захватившие Забон, — он станет мышеловкой, в которой захлопнется ударная мощь врага.

— План победы на всём фронте требует запланированного поражения на севере, — так закончил я свой анализ ситуации.

— Чудовищно! — воскликнул Гамов. — Могла же такая идея прийти в голову — сдать Забон!

— Главное — победить в войне, а не отстоять тот или иной город! — возразил я. — Я вас не узнаю, Гамов! Вы ли убеждали нас, что войну надо вести неклассическими методами! И колеблетесь, когда встала простенькая для любого шахматиста задачка — идти на оправданную частную жертву ради общего успеха в игре.

— Семипалов, война не перестановка фигур на доске, а страшные приговоры тысячам людей. Всё во мне протестует против запланированной гибели лучшего города страны!