Александр Гейман - Чудо-моргушник в Некитае Страница 35

- От Шангри-Ла? - ещё больше изумится Сен-Пьер. - Но ведь это же обитель отпетых язычников! Как же получилось, что вы приобщились к истинной вере?

- Аббат Крюшон наставил нас, дяденька Сен-Пьер! Сначала мы смеялись над ним и говорили, что у него изо рта пахнет говном, но потом поняли, как мы ошибались, и уверовали, и нас за это замучили!

- Аббат Крюшон? - поразится Сен-Пьер. - Неужели? А почему же он мне ничего не сказал, когда прибыл в рай?

- Он такой - он творит святые подвиги и не хвастает, - объяснят замученные детки.

- Ах, какое упущение! - огорчится Сен-Пьер. - Выходит, мы не воздали должного заслугам этого святого подвижника! Ну-ка, херувимы - слетайте поскорей за аббатом!

И херувимы принесут под руки упирающегося из-за скромности аббата, и детки с радостным криком кинутся ему навстречу:

- Папа, папа! Как мы тебя любим!

- Узнаешь ли ты этих детей, аббат Крюшон? - спросит Сен-Пьер.

- Конечно, узнаю, - ответит аббат. - Я крестил их и благословил идти на мученическую смерть.

И растроганный Сен-Пьер скажет:

- Ах, аббат Крюшон! Мы так мало тебя оценили. Ведь ты пробрался в такую глушь, куда даже апостол Фома замохал соваться.

- О, какие пустяки, - отмахнется аббат, - я всегда рад проникнуть в места, куда побоялись идти апостолы.

- Вот как! - изумится Сен-Пьер. - Но тогда, аббат Крюшон, ты далеко превосходишь всех нас по заслугам! На-ка вот ключи от рая, стой тут привратником - ты достоин этого гораздо больше, нежели я.

- Ну что ты, Сен-Пьер! Нет-нет! - скромно откажется аббат. - Я не возьму.

- Ах, какой ты скромный, праведник Крюшон! - прослезится Сен-Пьер. Ну, хорошо, давай тогда будем стоять на пересменку: день ты, день я.

- Ну, если ты так просишь...

- Конечно, конечно! - горячо скажет Сен-Пьер. - Ну-ка, херувимы, просите!

- Просим, просим! - зазвенят херувимы серебряными голосами.

- Ну, хорошо, если вы все так хотите... Я только на минутку загляну в ад, проверю, хорошо ли там мучают злодея Пфлюгена за то, что он выхватывает чужие записки, а потом сразу сюда и...

Бум-м! Это аббат, замечтавшись о высоких материях, налетел на фонарный столб. Искры так и полетели из глаз аббата, а голова загудела прямо как чугунная. Очнувшись от высоких дум аббат огляделся и заметил в двух шагах харчевню с вывеской, где была нарисована большая красная рачья клешня. Запахи оттуда неслись самые пищевые, и аббат вспомнил, что отправился миссионерствовать, ничем не подкрепившись.

- А кто пустил парашу, будто я не могу проповедовать в харчевнях? спросил аббат сам себя - и решительным шагом направился ко входу: его ждали коснеющие во тьме невежества несчастные некитайцы, и аббат не собирался медлить ни минуты. Правда, у аббата не было ни копейки, но его не смущали и куда более серьезные препоны, а уж это!

В полутьме харчевни Крюшон обнаружил множество лавок и столов, однако посетитель был только один - здоровенный детина, уминающий миску супа. Подле него лежала здоровенная коврига хлеба. Аббат взял с одного из столов ложку побольше и решительно приступил к детине.

- А ты знаешь, что святой Варсонофий осуждает чревоугодие? - вопросил аббат, усаживаясь на лавку напротив детины.

- Че? - отозвался детина, отхлебнув из миски.

Аббат изо всей силы пнул его под столом носком башмака в колено и задал новый вопрос:

- А ты знаешь, что святой Варсонофий велит делиться миской супа со своим ближним?

Детина неожиданно хохотнул и уставился на аббата разиня рот. Аббат пододвинул к себе миску и запустил туда свою большую ложку. Детина хотел было передвинуть миску назад, но аббат пнул его снова. Тогда здоровяк потянулся к ковриге, но Крюшон зорко углядел это подлое поползновение и припечатал воровскую ладонь могучим ударом кулака с зажатой в нем ложкой.

- Ты, конечно, - излагал аббат, наворачивая из миски и отламывая другой рукой от ковриги хлеба, - ты, мужик, конечно, хочешь узнать о христианской вере, так?

Детина снова хохотнул и ничего не ответил. Аббат на всякий случай пнул его несколько раз обеими ногами поочередно и продолжал проповедь, для пущей убедительности отхлебывая из миски. Он всячески убеждал некитайца оставить его богомерзкое язычество и гнать взашей всех шамбальеро, а его, аббата Крюшона, слушать со всем вниманием и уважением. Верзила, как ни странно, не противился проповеди, он только кликнул хозяина, чтобы принес ему новую миску и ковригу, однако слушал пламенную речь аббата не перебивая и не притрагиваясь к еде. Мужик только почему-то похохатывал во все время проповеди, но это, в свою очередь, не смущало аббата. Наконец, Крюшон доел ковригу, запил её остатками супа и закончил наставления:

- Итак, чадо, не труждающийся да не яст! Ты понял, чадо?

- Ну, хорошо, мужик, - отвечал детина. - Раз ты так уговариваешь, пойдем, как ты просишь, во двор, и я пну тебе по яйцам, раз тебе это надо по твоей вере! Да только, я слышал, император наш от тебя кое-чего хочет, а я пну, так у тебя и яйца отвалятся, так нехорошо же получится, что ты государя-то нашего подведешь!

Теперь разинул рот аббат Крюшон. Он смотрел на мужика вытаращенными глазами, не понимая причины таких странных речей. А дело в том, что у некоторых некитайцев была ещё одна болезнь: если их император говорил не то, что хотел сказать, то иные из некитайцев слышали не то, что им говорили. Вот и этому мужику неизвестно почему во время огненной проповеди аббата Крюшона казалось, Бог весть почему, будто аббат уговаривает его, мужика-некитайца, пнуть ему, аббату Крюшону, под низ живота. Это естественное желание почему-то казалось мужику нелепым, и вот отчего он похохатывал во все время святых наставлений.

Аббат, не находя слов, несколько раз открыл и закрыл рот, когда вдруг послышался какой-то зловещий скрип. Все смолкло вокруг, даже мухи перестали жужжать в харчевне. А скрип шел от входной двери, и обернувшись, аббат увидел троих головорезов, против которых даже этот детина за столом выглядел заморышем. Рожи у троих бугаев были самые бандитские, и смотрели они, свирепо ощерясь, прямо на аббата Крюшона. От этого взгляда аббату стало нехорошо, а детина напротив него как-то весь съежился и с неожиданной юркостью перескочил к другому столу. Тут Крюшон заметил ещё и четвертого это был тот самый мальчишка, которого аббат наставлял почитать своих родителей. В зловещей тишине малец поднял руку, указал на аббата и обличающим голосом произнес:

- Это он говорил, что папу и маму любить надо!

Взревев, трое головорезов приблизились, откидывая столы и лавки, прямо к аббату Крюшону. Они обступили его, и старший, самый плечистый и мордастый, спросил голосом, в котором слышалась из последних сил сдерживаемая ярость: