Михаил Грешнов - Лицо фараона (с иллюстрациями) Страница 36

Нетерпение сводит Ромена с ума, мир уменьшается в его сознании до квадрата двери, до выступа, на который только нажать ногой.

Каждый день по бесконечным переходам исследователь шел в подземелье. Фариз, как тень, сопровождал его. Иногда Ромен делал вид, что не замечает помощника, иногда гнал Фариза, но египтянин оправдывался:

— Опасно ходить в мертвом городе…

Часами простаивал Ромен у двери.

Ему было легче пережидать время здесь, у цели, чем на поверхности,

— Пойдемте, господин, — окликал Фариз.

Что он понимал, египтянин? Ромен не отойдет от двери ни на шаг, готов слиться с нею, стать частью стены, скалы. Если Фариз скажет еще хоть слово, Ромен вытолкнет его из штольни взашей.

Ромен был несправедлив к помощнику. Но разве можно быть справедливым рядом с испепеляющей жаждой славы?

Пришло извещение из Парижа, из Академии: письмо Ромена получено. Потом — восторженное приветствие Беркли, адресованное ему, минуя Париж: «Восхищен! Жду не дождусь, когда буду с Вами. Главное — открытие, остальное — в тартарары!» англичанин обладал своеобразным чувством юмора. Пришла телеграмма от Клера и Монтегю: «Поздравляем, ехать готовы».

Все складывалось хорошо, пятнадцатого июля комиссия будет в сборе.

И вдруг из Парижа новая телеграмма: «Выезд комиссии задерживается из-за болезни Пфейфера. Ничего не предпринимайте самостоятельно. Ждите распоряжений». Ромен скрипел зубами, перечитывая текст телеграммы. Поражало не то, что приходилось откладывать вскрытие усыпальницы. Поражал тон телеграммы: ничего не предпринимайте… Ему, Ромену, грозят пальцем, как мальчику. Словно все это — Подземный Город, дверь, гробница Хеопса — не его достижение, а кабинетных парижских деятелей. И они смеют… В бешенстве Ромен написал в Париж: «Вскрою гробницу».

И опять сидел у себя в клетушке, стиснув до боли голову. Боже мой, пытался погасить перед глазами красное марево, солнце проникало сквозь веки багровым отсветом. Надо уехать, иначе сойду с ума… А как же дверь? Уйти от двери?.. Ее сейчас же откроют. Тот же Фариз! Перед глазами возникало худое лицо помощника с бесовским проницательным взглядом. Ромен вглядывался в него, как будто Фариз был здесь, в кабинете. Какое лицо у Хуфу?.. — спрашивал сам себя. Как у надсмотрщика — одного из тех, в каменоломне?..

Париж ответил молнией на телеграмму Ромена: «Не делайте глупостей. Ждите распоряжений».

— Они лишают меня возможностей! Вырывают из рук открытие! — задыхался над телеграммой Ромен. — Считают, что я их холоп, червь! О, Жан Ромен знает что делать! Знает и умеет постоять за открытие!

Рвет телеграмму, швыряет на пол.

— Фариз!

— Да, господин, — Фариз появляется в комнате,

— Поедешь в Каир, — Ромен садится к письменному столу. Отвезешь письмо смотрителю музея Али ибнСаиду. Не отходи от него, пока он не созвонится с Парижем и не передаст ответа тебе! Без ответа не приезжай!

Пишет несколько строк на листке, вырванном из записной книжки, передает Фаризу. И пока тот прячет записку в нагрудный карман, Ромен отчетливо понимает, что не нужен ему смотритель музея, не нужен ответ из Парижа.

Нужно, чтобы Фариз уехал и не возвращался как можно дольше.

— Все! — говорит он, стараясь принять под внимательным взглядом Фариза беспечный вид. — Езжай! Одним духом — туда и обратно!

На последнее, зная медлительность ибн-Саида, Ромен не рассчитывает.

Раньше ночи Фариз не вернется. Это как раз то, что нужно Ромену.

Выпроводив помощника, Ромен несколько минут сидит неподвижно, — улыбается самому себе и ждет; вот отойдет машина. А когда шум мотора стихает, встает из-за стола.

— Победителей не судят, — говорит он вслух и кладет в карман электрический фонарь.

5

Он входит в раскоп, как всегда; в белом костюме, строгий, рассеянно кивая в ответ на приветствия. Когда дневной свет, все более рассеиваясь, остается у него за спиной, включает фонарь. Желтое пятно бежит впереди, указывая дорогу. Сначала, пока глаза полны солнечным светом, Ромен не замечает, что пятно от электрического фонаря тускло. Но когда он это осознает, он вспоминает, что не переменил батареи. Возвращаться нельзя — не будет удачи, — да и батарея села наполовину, света, пусть не такого яркого, хватит по меньшей мере на восемь часов.

По сторонам тянутся склепы — одни вскрытые, доугие нетронутые. Академия — за планомерное изучение Подземного Города и, получив отчет о двух-трех десятках погребений современников Четвертой династии, запретила вскрывать могилы. «Запреты, запреты… — с неприязнью думает Ромен, хотя понимает необходимость запретов и одобрял распоряжения из Парижа. Но теперь он настроен по-другому: — Они способны только давать запреты…» Боковые штольни уходят вправо и влево. Ромен не смотрит на них — некоторые вообще нехоженые. Заблудиться, однако, Ромен не может: путь к двери наслежен его и Фариза шагами, да и ходит он здесь каждый день.

До галереи с дверью в усыпальницу фараона около километра, в условиях подземелья — тридцать минут ходьбы. Когда Ромен очутился у двери, он не устал, только сердце билось сильнее и где-то под спудом сознания боролись две мысли: сделать или не сделать? В кабинете он принял решение: сделать. Но пока шел к раскопу, спускался под взглядами рабочих в траншею, уверенность его поколебалась. Потом вспомнил телеграмму из Академии, решил: сделает всем назло. То, что забыл сменить батарейку, — какой пустяк! — опять поколебало его решимость. Идя мимо склепов, он немного отвлекся, — надо было следить за дорогой. А теперь, когда оказался у двери, решимости снова не было. В конце концов Академия и Фариз правы: без комиссии в гробницу фараона войти нельзя. Но тут, распаляя себя, Ромен задает вопрос:

— А я — кто? Я для вас — кто?..

В подземелье тихо и глухо. Над головой сужается остроугольный свод, в стене белеет квадрат двери. Больше перед человеком ничего нет. Но это кажется. Ромен остро ощущает присутствие чего-то другого. Чего? — пытается он понять. Наконец понимает: здесь он и овал на двери с именем фараона. Настоящее и прошлое. Горячая кровь и тысячелетний прах. Для Ромена еще короче; я и он. Выступ внизу, на который надо нажать ногой, почти незаметен. Но чем дольше стоит у двери Ромен, тем определеннее понимает, что все сводится к этому выступу: нажать или не нажать. Вспомнилось гамлетовское: «Быть или не быть?..» Не в этом ли смысл жизни, борьбы? Вся человеческая сущность — не в этом ли? С необычайной ясностью Ромен осознает, зачем он пришел сюда, и, сделав шаг, — один только шаг, — нажимает на каменный выступ.