Михаил Савеличев - Иероглиф Страница 37

Физиономиями деды напоминали старых гномов — у них были такие же бороды до пояса, кожа лица напоминала печеную и слегка подгоревшую на костре картошку, а кустистые седые брови почти скрывали маленькие, красные, слезящиеся глазки. Единственной неподходящей для всего образа этих старцев и весьма выдающейся деталью были очки на их носах. Причем представляли они собой не какие-то там жалкие стариковские модели с пластмассовыми исцарапанными стеклами, перевязанные веревочками и резинками, потрескавшимися от долгой носки оправами, вышедшими из моды еще в прошлом столетии, а были вполне современными приборами с изменяющимися диоптриями, хамелеон-эффектом, функциями удаления и приближения и даже встроенными предсказателями погоды, получавшими прямую информацию с метеоспутника, и точными часами.

Сочетание было настолько дичайшим, что Максим не удивился, если бы эти полуразвалившиеся деды вскочили со своей импровизированной скамейки, достали бы из-за пазухи электронные Комбинационные Машины, положили бы его лицом в грязь, обезоружили и дочиста ограбили. Впрочем, деды на его появление никак особенно не отреагировали, продолжая сидеть на насиженных местах, жевать губы и смотреть на него без всякого интереса.

— Здравствуйте, деды! — зычно гаркнул и поклонился им Максим.

— Здорово, милок, — вразнобой ответили деды, кивая головами, отчего незавязанные уши малахаев и треухов пришли в движение, и Максиму показалось, что каким-то образом у дедов отрасли такие вот длинные, покрытые ободранным уже мехом уши, шевелением которых они его и приветствуют.

Максим имел мало опыта общения с деревенскими дедами и минут пять молчал, туго соображая — какую подходящую и животрепещущую тему выбрать для беседы и дальнейшего прояснения ситуации. Деды тоже терпеливо молчали в ответ и даже уже стали слегка засыпать, целуя суковатые палки своими носами с обильной порослью, вылезающей из ноздрей, когда Максим продолжил свои расспросы:

— Какие виды на яровые? — выдавил он, совсем не ображая, что же такое яровые, но решив все-таки ввернуть это сельское словечко, очень надеясь, что oно не означает нечто очень неприличное на деревенском жаргоне.

Засыпающие деды от неожиданности вздрогнули, oчумело закрутили головами, вроде как выспрашивая друг у друга, что имел в виду этот странный парень, но дeревенская вежливость и уважительность к людям городским заставила одного из них, видать, самого бойкого, судя по всклокоченной рыжей бороде, ответить Максиму:

— Хорошие виды, батенька, хорошие. Сам посмотри, — махнул он рукой куда-то вдаль.

Максим оглянулся, но никаких яровых, даже в его смутном понимании этого слова, не увидел — там, вдалеке, были все те же черные поля, голые черные деревья и редкие черные человеческие фигурки, копошащиеся в земле. Максим снова повернулся к дедам и, решив, что они уже достаточно побеседовали для первого знакомства, предложил:

— А не выпить ли нам, дедки?

Деды оживленно зашевелились, запереглядывались, их щетинистые кадыки заходили вверх-вниз, они стали потирать застывшие на холоде и ветру руки и слезать с бревна. Они достаточно бодро подошли к Максиму, и он почувствовал исходящий от них сильный запах старости, неухоженности и вдовства.

— Так ведь у нас, батенька, ни стаканов, ни закуси не сыщется, — опять заговорил самый бойкий рыжебородый. Максим промолчал.

— Ну, это ничего, — встрял самый опрятно одетый дед, сверкая очками, тыкая локтем рыжего и волнуясь, что Максим отменит дармовое угощение.

— Ничего, — подтверждая прошамкал беззубым ртом третий дед, — у нас-то и зубов не осталось.

Четвертый дедок хмуро промолчал.

Максим слазил в броневичок, достал из бардачкa фляжку с медицинским спиртом и нужное количество пластиковых стаканчиков. Сунув в каждую трясущуюся руку по посудине, Максим щедро плеснул туда спирта, и в воздухе появился новый аромат — алкоголь внес новую ноту в сложную мелодию смешения запахов простой земли, простой жизни и простой старости в компьютерных очках.

— А ты? — хором спросили деды, увидев, что Максим себе не собирается наливать в пустой стаканчик.

— Да ведь я за рулем, деды. Не положено мне. А вы пейте, пейте за свое здоровье.

Деды настаивать не стали — синхронно крякнули, опорожнили в широко открытые рты спирт, чтобы ни одна капля не протекла мимо, снова крякнули, за-нюхали обшлагами своих тулупов, вытерли со щек слезы, с уже большей долей симпатии посмотрели на Максима.

— Ты, милок, куда путь-то держишь? — спросил сeдый молчаливый дед. Даровая выпивка произвела на нeгo большое впечатление. — Из города проклятущего, что ль бежишь? Ежели так, то оставайся у нас. Наша деревня неподалеку, — он махнул в сторону яровых. — Несчастья, слава Богу, стороной обошли, дома почти все целы, выбирай любой, какой понравится. Земельки тебе нарежем, девку гладкую дадим. Че-че, а с девками у нас, ешкин хрен, всегда хорошо было. Ты мужик, вижу, сильный, добросердечный, не жадный. В деревне тебе хорошо будет. Ну, и нам пособишь, немощным, силушкой своей, если на девок все не потратишь, — засмеялся он.

Остальные деды тоже засмеялись, видимо, вспоминая какой-то им всем хорошо известный случай, закивали головами — мол, давай, паря, к нам, картошечки дадим, девок дадим, хоть одну, оть две, хоть три, сколько выдюжишь, а то вона сколько мужичков по полям полегло, девки незамужние, нецелованные с тоски воют, главное, чтобы не обижал их, кормил, содержал, а уж они для тебя…

Что-что, а девок своих деды описывали смачно, во вcех подробностях (титьки у них, мил человек, во-о-о, задницы — во-о, кожа — кровь с молоком, глаза коровьи, ноги, как бутылочки, ну а то, что между ними, паря, никакими словами не опишешь, это все равно, что похмельному человеку про чарку с самогонкой рассказывать, пока не попробуешь, не узнаешь, а уж как попробуешь, то и слезать не захочешь), смакуя, щурясь с хитринкой, наблюдая за реакцией Максима, пересыпая описания щедрыми россыпями матерных выражений, которые добавляли неповторимые краски в это соблазнительное полотно деревенской жизни.

Максим, наконец, догадался для чего сидят эти дедки все дни напролет, сторожа у закрытого шлагбаума. Они были старыми, опытными рекрутерами, вербующими теперь уже редких беженцев осесть у них в деревне, чтобы прибавилось рабочих рук на полях, влилась свежая кровь в жилы умирающего села, чтобы забегали снова дети по грязным улицам — надежда на дальнейшее возрождение и если не процветание, то хоть какое-то терпимое существование, жизнь.

Максим покачал головой:

— Извините, деды, но у меня свои дела. Может быть как-нибудь потом, ближе к посевной…