Владимир Губарев - Гея: Альманах научной фантастики Страница 38

Не поздоровавшись, не спросив, кто тут крайний, Сказкин хмуро пробился к крошечному окошечку кассы, выходящему прямо под открытое небо. Но именно там, у окошечка, Сказкина взяли под локотки два крепких небритых корешка, отставших от своего МРС — малого рыболовного сейнера.

— Ты, организм, куда?

— На материк, — хмуро ответил Сказкин.

Небритые корешки хмыкнули, им нравилось вот так, на глазах у всех, чинить справедливость. С нарушителями спокойствия поступали тут просто: влажной губкой стирали с ладошки номер и отправляли в самый конец очереди.

— Тут все на материк, — подмигнул один из корешков. И строго потребовал: — Покажь ладошку!

Сказкин спрятал руку в несуществующий карман.

— Да болен я. Лечиться лечу.

Очередь зашумела. Народ на островах отходчив и жалостлив. В сложном климате люди стараются не ожесточаться.

— Ишь, прижало мужика…

— Не говори. Глаза-то, глаза…

— И трясет его…

— Бывает… До борта бы хоть дожил…

Уловив сочувствие, Верп Иванович одним движением освободился от растерявшихся корешков. Из правого (существующего) кармана он вынул деньги и паспорт, вложил все это в окошечко кассы, как в банк.

— Справку! — донеслось из окошечка.

— Верп Иванович снова полез в карман (существующий), а самые сердобольные уже передавали по цепочке:

— Если он в Ригу, адресок дам… Вдова живет… Отдохнет…

— Если в Мариуполь, на базе могу устроить…

— Возьмет билет, пришлите его в пятый барак… Чаем напоим. Но тут донесся голос кассирши:

— Ты чё мне даешь? Ты чё мне даешь? Ты что, меня принимаешь за дуру?

Воспрянувшие духом корешки перегнулись через плечо Сказкина.

— Тут по-иностранному, — сообщил тот, что был помоложе.

— По-иностранному? — загудела очередь. — Значит, влип организм, значит, серьезно. Простое так бы и написали — бронхит, мол. У нас попусту не пугают… Чего там рыбачки говорят? «Мозжечковый»?.. Это что-то с головой, значит… «Тремор?» А это не знаю…

Но старший, наиболее небритый рыбачок, уже рванул на груди тельняшку:

— Братишки! Да это же богодул!

— А-а-а… — мгновенно разочаровалась очередь. — С такой болезнью годами живут, годами надоедают ближним. Тоже герой! Шугните его от кассы!

В один миг Сказкина, как куклу, переставили в конец очереди.

…Два дня подряд Южные Курилы были открыты для всех рейсов. Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша уехала в поселок, вот почему меня, одинокого и неприкаянного, как Вселенная, чрезвычайно заинтересовал грай ворон, клубившихся над дренажной канавой. Я подошел.

По дну канавы, выбрасывая перед собой то правую, то левую руку, по-пластунски полз Верп Иванович Сказкин. Пиджачка на нем не было, лампасы на штанах потускнели, и пахло от него тем, чем и должно пахнуть от богодула — местным квасом.

— На материк? — спросил я. Сказкин, не поднимая головы, кивнул.

— Лечиться?

Сказкин снова кивнул, продолжая свое неумолимое движение. Полз он, конечно, к кассе, таился от уже несуществующей, но все еще пугающей его очереди.

Целеустремленность Сказкина мне понравилась. Я медленно шел по краю канавы, стараясь не осыпать Сказкина песком.

— Хочешь вылечу?

Сказкин молча кивнул. Тем не менее его интересовали условия. Я охотно перечислил. Свежий воздух. Хорошее питание. Физический труд. Порядочное общество. Никакой выпивки. Оплата работ только по возвращении.

Так Сказкин попал в Пятый Курильский…

Утешая осиротевшего Агафона, Верп Иванович три дня подряд варил отменный компот.

— Тоже из моря? — намекал я.

Верп Иванович отставлял в сторону эмалированную кружку и значительно пояснял:

— Через Агафона.

— Смотри, Сказкин, — сердился я. — Устрою проверку. Узнаю, что ты сменял сапоги на сухофрукты, уволю!

— Да ну, — отпирался Сказкин. — Я ведь говорил, нашел в песках гак. Через гак и компот кушаем.

Над островом цвел душный, томительный август.

С вечера всходила над вулканом Атсонупури Венера. Тонкие лучики нежно отражались в ленивых волнах залива. Глотая горячий чай, пахнущий дымом, я откидывался спиной на столб, под которым был установлен кухонный стол. Я отдыхал. Полевой сезон, собственно, был закончен. Мною владело прекрасное чувство хорошо исполненного долга.

— Собаки, говорю, ушли, — бухтел рядом Агафон. — Ушли себе, пропали без вести.

— Так и есть, без вести, — сочувствовал Сказкин. — У нас было с балкера «Азов» медведь ушел. Его танцевать научили, он за столом в переднике сиживал. Кажется, чего надо: плавай на судне, изучай мир. Так нет, на траверзе острова Ионы хватились — нет организма. Ушел.

— Вот я и говорю, — бухтел Мальцев. — Ушли, и ни духу ни слуху.

— Может, плохо кормил?

— Ты чё? — удивился Агафон. — Чё я их кормить буду! Сами должны кормиться!

Так они вели свои нескончаемые беседы, осуждали и жалели собак, поминали с удивлением белую корову, а я лениво следил за звездой, купающейся в заливе. «Хорошо бы увидеть судно. Любое судно. Хоть на Корсаков, хоть на Петропавловск, лишь бы выбраться с острова».

Судно нам было необходимо, ведь кроме снаряжения владели мы пятью ящиками образцов — сваренными пемзовыми туфами, вулканическим песком с крохотными лапилли, кусками обсидиана, зазубренными, как ножи, обломками базальтов, тяжелых, как мертвая простокваша.

Я гордился: время прошло не зря, мы славно поработали, будет что показать шефу. Ведь это мой шеф, именно он утверждал, что пемзовые толщи южного Итурупа не имеют никакого отношения к кальдере Львиная Пасть, неровный гребень которой торчал далеко в стороне от домика Агафона.

Я гордился: есть о чем поговорить с шефом. Теперь-то я докажу, что все эти пемзы расплевала в свое время именно Львиная Пасть, а не лежащий за нею изрезанный эрозией вулкан Берутарубе.

Гордясь собою, я видел огнедышащий конус, прожигающий алым пламенем доисторическое низкое небо, густо напитанное электричеством. Гордясь собой, я видел летящие в субстратосферу раскаленные глыбы, смертную пелену пепловых туч, грохот базальтовых массивов, проваливающихся в освобожденные магмой полости. А потом мертвый кратер, ободранные взрывом стены, и над всем этим доисторические белые ночи, доисторические серебристые облака.

У ног Агафона привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный приемник «Селга».

Горящий, прокаленный, тлеющий изнутри август.

Вдруг начинало дуть с гор, несло запахом каменной молотой крошки. За гребнем кальдеры Львиная Пасть грохотали невидимые камнепады. Хотелось домой, в город, туда, где есть кресло, а не скамья, где шапочка пены стоит не над воронками сумасшедших ручьев, а над чашками крепкого кофе. Полный тоски и августовского томления, я уходил к подножию вулкана Атсонупури, бродил по диким улочкам давным-давно заброшенного поселка. Как костлявые иероглифы, торчали повсюду сломанные балки, в одичавших садах яростно цвел выродившийся крыжовник. Забравшись на какую-то чудом сохранившуюся вышку, я видел вдали призрачный горб некрасивой горы Голубка.