Борис Стругацкий - Полдень, XXI век, 2009 № 01 Страница 38

— И куда же вы поедете такой хороший?

— Не твоё это дело, — ровным мёртвым голосом ответствовал барон, аккуратно и медленно надевая на сапог стремя.

— Давайте-ка сюда ваш сундучок, а то, неровен час, потеряете, напившись-то с утра, — проворчал слуга.

— Но… это… но ты у меня смотри! — грозно изрёк рыцарь, со второй попытки утвердился на коне и тронул поводья.

— Не извольте беспокоиться, сэр, — насмешливо буркнул слуга.

Просветлевший туман всё так же плотно окутывал землю, и в нём подавали утренние голоса птицы, нимало не тревожимые стуком копыт. Очередная баронская усобица, совсем недавно прокатившаяся этими краями, оставила по себе множество бесхозных лошадей. Взнузданные, полуголодные, зачастую раненые, они шлялись по лесным тропам и полянам, решительно не зная, что делать со свалившейся на них в одночасье свободой. Волки жировали.

Объезжая лежащий поперёк тропы трухлявый ствол, слуга напоролся глазом на сухую ветку, зашипел от внезапной боли.

— Будь моя воля… — произнёс он тихо и зло. Барон, тем не менее, расслышал.

— Ну и?.. — с мутным пьяным интересом осведомился он.

— Я говорю: будь моя воля, я бы здешнего лесничего голым на лошадь посадил и пустил в этот лес кататься. Будь я высокородным, я бы его в золотари не принял.

Барон икнул и расхохотался.

— В золотари? Почётным и непренебрегаемым правом высокородного господина является разгребание дерьма за от веку положенным оному высокородному господину сюзереном, — назидательно произнёс он. — Означенным же правом пренебрегающий и почтения оному не воздающий неблагодарным и недостойным есть и подлежащим всемерному порицанию. Будь моя воля, я был бы сейчас в сотне лиг от этого леса.

— В своём замке? — не понял слуга. Барон фыркнул.

— Будь моя воля, мой замок стоял бы где-то на скале в море, где, кроме него, ничего бы не могло поместиться. Будь моя воля, я сам себе отсыпал бы золотые, снабжал провиантом, жаловал наградами, превозносил и оказывал военную помощь только за то, что я — это я и никто другой. И за это же любил бы. И рожал бы себе сыновей.

— Несладко вам, как видно, живётся, — сказал слуга. Это прозвучало издевательски, и он поспешно добавил: — Впрочем, у каждого сословия свои горести.

— Будь моя воля, — тупо гнул своё барон, — всех, кого я положил трупом во славу маркиза, короля и Британии, я воскресил бы — здесь и немедленно.

Барона явно заносило не туда. Поскольку слышал его один лишь слуга, вернее было бы сказать: заносило в ту область, которой для слуги просто не существовало. Впервые за свою долгую жизнь слуга чувствовал себя… У него не было слов, чтобы выразить. Как будто на его парадной одежде появляются и растут грязные жирные пятна, и он тупо наблюдает за этим, не в силах ничего сделать. Никогда не знавший своих родителей, с детских лет привыкший полагаться только на себя, стыда за кого-то другого он никогда раньше не испытывал. В той самой груде тел, где когда-то ворочался и заразительно ржал сэр Бэкон, был и слуга — оглушённый, с поломанными рёбрами, распоротой голенью и свёрнутой набок челюстью. Барон вряд ли помнил это: слуга вот не помнил ни барона, ни того, о чём там распространялся приваленный конём чернобородый титан, ставший впоследствии вечно пьяной развалиной. Одно он знал точно: он убивал тех, кто пытался убить его. То, что все они оказались врагами маркиза, короля и Британии, — на то воля неба, которая слугу не занимала. У него была своя. Была — в отличие от золотых, провианта и наград. В отличие от жены и дома. Сладко ли жилось ему? Но ведь жил…

— Будь твоя воля… — с отвращением продолжал барон. — Кто живёт по своей воле, кто по своей воле родился? Всё, что движет нами, — лишь голод, страх, вожделения или приказ господина. Быть свободным, как птица, — а что это значит? Надрываясь, вить гнездо, надрываясь, кормить птенцов… И жрать, всё время жрать, чтобы не замёрзнуть, чтобы летать… А в радость ли им такой полёт? И посмотри, везде ведь одно и то же, что у людей, что у тварей божьих. Свобода, воля… Где ты видел свободу, человече?

Слуга с досадой чувствовал, как стремительно падает его уважение к хозяину. В век, когда сама жизнь человеческая ценилась не особенно высоко, ему было куда падать.

— Но ведь для чего-то придумано это слово, — с плохо скрытым вызовом произнёс он, — или с тех пор оно стало ненужным?

Барон уронил голову на грудь и некоторое время ехал молча.

— Из ничего даже волей богов ничего не творится, — медленно процитировал он. — И в ничто не уходит. Если она есть, то деваться ей некуда. Её количество должно быть постоянным.

Он помолчал снова, затем заговорил тихо, с усилием.

— Но если так, то кому-то она должна достаться вся целиком, без остатка. Может, драконам — нерождённым, бессмертным, свободным от всякой власти над собой и от жажды власти. Без семьи, без любви, без голода… Ни на кого и ни на что в этом рабском мире не похожим, абсолютно чуждым ему. Может, они и ненавидят благородных только за то, что к тридцати мы уже старики, и наш путь определён вплоть до доски гробовой. За то, что, имея все возможности быть свободными, мы не имеем достаточно гордости, чтобы свободными стать. Именно так: если нельзя быть свободным наполовину, свободным почти…

— Всё это, наверное, правильно, — сказал слуга, — только больно уж сложно для меня.

Колючие ветви кустарника здесь особенно яростно впивались во вьюки и попону коня, и он задержался, с раздражением отдирая их.

— Ничего удивительного, — со вздохом сказал рыцарь, — это потому, что ты глуп. Эй, где ты там застрял?

Рыцарь повернулся в седле. В тот же миг кусты впереди раздвинулись, и вылетевший оттуда чешуйчатый хвост ударил его в бок под рёбра.

Слуга услышал, как тяжело рухнул на землю рыцарь. А когда он поднял глаза, на краю поляны уже громоздился давешний дракон, задней лапой и хвостом прижимая к земле судорожно дёргающегося хозяина. И слуга словно наяву увидел всё, что будет дальше. Вот сейчас он развернёт коня влево, в ту сторону, куда оттягивает его сундучок с золотом и сапфирами, и перепуганный конь, ломая колючие сучья, понесёт его назад по тропе, всё дальше от хозяина, пьяного, обречённого, никому и самому себе не нужного. По дороге, которую он выберет сам. К дому, которого ещё нет. К хозяйке и детям, которые обязательно будут потом, потом, стоит только повернуть коня. Всё очень просто и ясно — и всё же слуга медлил, зачарованно глядя в чёрные бездонные драконовы глаза. И всё явственнее в глазах этих, в закостеневших челюстях рептилии, в каменной неподвижности отливавшей изумрудом морды чудилась ему презрительная улыбка. И слуга понял вдруг, что не повернёт коня, не даст ему сделать ни шагу назад. Медленно, не опуская глаз, он наклонился, нашарил во вьюке рукоять сабли и потянул. И тотчас дракон, оставив рыцаря, заструился через поляну к нему. Слуга резво спрыгнул по другую сторону коня. Сабля, продолжая движение, врезалась коню в ноги пониже суставов. Конь тяжело осел на круп, слуга отпрянул под его прикрытие, и, занеся саблю, замер на напружиненных согнутых ногах. Сейчас всё решится, сейчас. Стена кустов позади — это ничего, это даже хорошо. Сейчас дракон зайдёт справа или слева, задержится на секунду, поворачивая, и нужно сразу ударить в голову, тогда будет ещё секунда, и нужно придвинуться и бить в горло или по загривку, всей силой и всем весом, с оттяжкой, потому что времени замахнуться с плеча уже не будет…