Владимир Венгловский - Яблони на Марсе (сборник) Страница 39

Стравински открывает рот и собирается объяснить, что ЕВА опять же аббревиатура, от extra-vehicular activity, обозначения внекорабельной деятельности, и вообще англоязычная иносказательность часто связана с сокращениями, поэтому к русскому случаю не имеет отношения. И странно, что Брайман всего этого не знает, при своей-то энциклопедичности… Но не успевает — люк открывается, в него просовывается девичья голова с короткой мальчишеской стрижкой.

— Хэллоу, мальчики! Все готовы упасть на Марс?

Удивленное молчание — никто не ожидал, что пилотом окажется женщина, весьма симпатичная при всем прочем. Или годовое воздержание так влияет?

Тошнота у Стравински неожиданно исчезает, уголки губ Симпсона растягиваются в улыбке, а Йозеф чисто инстинктивно хочет поправить прическу, но перчатка натыкается на забрало.

— Вы Ева? — глупо спрашивает гений.

— Нет, — смеется девушка, указывая на именную нашивку. — Пилот второго класса Синицына.

— У вас даже фамилия порхающая! Так почему падать? — Брайман протискивается в люк первым, стараясь не отставать от особы противоположного пола.

«Йози даже флиртует вопросами!» — проносится у Боба ревнивая мысль.

— Потому что в бурю мы лететь не сможем, — поясняет очаровательный пилот. — Будем управляемо падать.

«О дьявол, рано расслабились!» — тошнота вернулась к Стравински резко, так, что пришлось часто и глубоко задышать. Капельки пота стали отделяться от кожи и шариками уноситься к щелям приемника воздухообмена. Скорее всего, его пыхтение слышно далеко, потому что Синицына добавляет:

— Волноваться не стоит, это моя пятнадцатая посадка на «прыгунке». Впрочем, в космосе всегда и везде есть риск, так что все относительно. Скафандры уже на вас, поэтому, my god, можете без стеснений опробовать фекальный дренаж.

«Уела, хоть и грубовато!» — мысленно хлопает в ладоши Стравински. Остальные члены экспедиции, по всей видимости, думают в том же ключе, поскольку дальнейший путь по станции и размещение в спускаемом аппарате происходит молча. Но, может быть, Брайман молится, позабыв на всякий случай атеистические взгляды. А Симпсон, должно быть, мурлычет для куража похабную строевую песню, которую любил напевать в моменты задумчивости. Как же там? «Расскажу-ка вам, ребята, как я в армии служил. За оградкой ждут девчата — я тайком с ними дружил…» Типа того. Сам Боб отчего-то верит, что у пилота в пятнадцатый раз все получится не хуже предыдущих — ее движения выверены, на лице спокойная сосредоточенность.

«Управляемое падение, мать же их!»

Таблетка все-таки подействовала — больше не тошнит. Вместо спазмов появляется лихорадочный мандраж.

Теорию лингвотриггера Стравински прорабатывал уже давно, и экспедиция являлась хорошим способом для ее подтверждения. Раньше на руках у социолога накапливались разрозненные данные, и выводы по ним получались не слишком очевидные. Стравински пытался доказать, что только индоевропейцы могли создавать прогрессивные социальные формы, то, что ныне называется современной цивилизацией, в частности империи, а первопричиной находил протоязык, лежащий в основе современных евразийских языков. Русский же среди них был уникальным, поскольку объединял в себе множество ветвей из двух стран света. В качестве доказательства Стравински приводил примеры достижения народа, повторить которые с той же результативностью иным было бы трудно.

Русофильство коллеги поначалу восприняли в штыки. Симпсон свято верил в богоизбранность нордических предков, Брайман загибал пальцы, ведя счет родов семитов от Адама. Польские корни Бобу поминались не раз, хотя он призывал товарищей отбросить национальные предрассудки и рассматривать факты.

— А Египет, а майя с ацтеками, а тихоокеанские культуры! — Брайман оставался неумолим.

— И где они сейчас? — спокойно парировал Стравински. — Я и не утверждаю, что есть нечто несвойственное всему человечеству, я говорю о качестве. Вот вас гением признают, но не инопланетянином же. Так взгляните на статистику!

За четырнадцать месяцев члены экспедиции прошерстили достаточно исторического материала и в конце концов согласились, в качестве рабочей гипотезы, что таинственным фактором ассимиляции мог послужить язык, образ мыслей и общий культурный багаж советских колонистов, но механизм приспособления следовало рассматривать непосредственно в контакте с дикарями.

А может быть, перспектива Нобелевской премии мутила кристальность мыслей?

Обидно разбиться всем планам и изысканиям вместе со спускаемым аппаратом…

Пилот Синицына в третий раз проводила тесты систем, одновременно комментируя свои действия, ведя диалог с диспетчерами на станции, Марсе и «Леонтьеве». Боб посмотрел в иллюминатор на планету под ногами.

«А ведь Марс не красный — глинисто-серый, с вкраплениями бурого, — пронеслась мысль, и вспомнился инструктаж, где пояснялось, что цвет обусловлен обилием в породах железа и его окислов. Ржавая планета. Лишнее доказательство былого обилия кислорода. — Да и атмосфера голубая… А вон внизу пятно огромного облака, клубится, как кипит. Это и есть сезонная пылевая буря. Нам туда! Сейчас покатаемся на большом аттракционе…»

— Господа, — в наушниках щелкнуло, и раздался голос пилота, вместе с предстартовым отсчетом: включился канал общей связи, — все готово к посадке, системы работают в штатном режиме, телеметрия в норме. Поскольку спуск сопровождается значительными перегрузками, а ваши организмы не тренированы должным образом, то путь до поверхности вы проделаете в бессознательном состоянии. К скафандрам прилагается дополнительный медицинский модуль, который будет следить за состоянием организма и вводить своевременно необходимые препараты. Сейчас произойдет инъекция гипнотика и релаксанта — не волнуйтесь. Пока язык ворочается — пожелайте нам удачи.

«Прямо как стюардесса на авиалайнере, — усмехается Боб, чуть вздрогнув от укола. — Повторяет то, что известно заранее. Следование правилам. Забыла сказать, где тут запасной выход… Вот только пожелание удачи — прописано ли инструкцией? Русская…»

Сознание плывет, веки наливаются тяжестью, и Боб проваливается в темную ватную негу. Падает, падает, падает… Неуправляемо, поскольку не успевает пожелать удачи.

«Профессор, профессор Стравински…» — чей-то голос зовет его издалека, и хочется поправить — доктор наук, но ватные оковы плотно удерживают сознание в темной глубине. Боль начинает прорезаться через онемение, звуки становятся отчетливы, ощущения возвращаются в одеревеневшее тело.