Элена Ферранте - История о пропавшем ребенке Страница 4

– Тебе нравится Коломба? – спросила я Нино, когда мы остались одни.

– Она милая.

– Я спросила, нравится ли она тебе.

– Хочешь поссориться?

– Нет.

– Тогда сама подумай: как мне может нравиться Коломба, если я люблю тебя?

Я вздрагивала каждый раз, когда в его голосе появлялись резкие ноты, пугаясь, что между нами что-то не так. «Он просто старается быть приветливым с теми, кто с нами любезен», – успокоила я себя и заснула. Однако спала я плохо. Среди ночи мне почудилось, что в постели я одна, но, не успев проверить, так ли это, я снова провалилась в сон. Через некоторое время я все же проснулась: Нино в полной темноте стоял посреди комнаты. «Спи», – сказал он мне, и я заснула.

На следующий день хозяева повезли нас в Нантер. Нино все так же всю дорогу шутил с Коломбой и отпускал какие-то неясные намеки. Я изо всех сил старалась не обращать на это внимания. Как мне дальше жить с ним, если я уже сейчас только и делаю, что его подозреваю? Когда мы прибыли на место, он все в той же обольстительной манере принялся заигрывать с подругой Мариарозы – владелицей издательства – и ее коллегой. Первой было около сорока, второй – под шестьдесят, ни та ни другая не шли ни в какое сравнение с обаятельной спутницей Огюстена. Я вздохнула с облегчением: «Он со всеми женщинами так ведет себя». И снова почувствовала себя счастливой.

Обе синьоры встретили меня очень приветливо, расспрашивали о Мариарозе. Я знала, что в продажу книга поступила совсем недавно, но в прессе уже появилась пара рецензий. Синьора постарше показала их мне: у меня сложилось впечатление, что мой успех стал для нее неожиданностью. Обращаясь к Коломбе, Огюстену и Нино, она несколько раз повторила, что читатели прекрасно приняли книгу. Я просмотрела статьи, выхватывая глазами по паре строк. Под ними стояли женские имена, которые мне ни о чем не говорили, зато Коломбе и издательницам были хорошо знакомы; авторы рецензий действительно дружно хвалили книгу. Мне следовало радоваться: необходимость заявить о себе, еще вчера настоятельная, теперь исчезла. Но восторга я почему-то не испытывала. Как будто с тех пор, как я поняла, что люблю Нино, а он любит меня, даже самые лучшие события моей жизни, настоящие и будущие, превратились в приятное дополнение к этой любви. Я довольно сдержанно сказала, что очень довольна, а на предложения издательниц по продвижению книги ответила невнятным поддакиванием. «Надеемся в скором времени увидеть вас снова, – воскликнула пожилая синьора. – Будем ждать с нетерпением!» Та, что помоложе, добавила: «Мариароза сказала, что вы расстаетесь с мужем. Пусть все пройдет как можно безболезненнее».

Так я узнала, что новость о нашем разрыве с Пьетро добралась не только до Аделе, но достигла Милана и даже Франции. «Тем лучше, – подумала я, – проще будет официально оформить раздельное проживание. Все мое останется при мне, и я избавлюсь от страха потерять Нино. Я везучая: он всегда будет любить меня одну. А Эльзу и Деде я никому не отдам – в конце концов, это мои дочери. Так что все наладится».

6

Мы вернулись в Рим. Прощаясь, мы в чем только друг другу не поклялись. Нино уехал в Неаполь, я – во Флоренцию. К себе домой я входила едва ли не на цыпочках, в полной уверенности, что мне предстоит нечто ужасное. Но я ошибалась: девочки – не только Эльза, но и Деде, – очень мне обрадовались и по пятам ходили за мной по квартире, как будто боялись, что я снова исчезну; Аделе встретила меня приветливо и ни разу не заговорила о том, почему перебралась к нам; Пьетро, бледный как смерть, ограничился тем, что отдал мне листок, на котором записывал, кто мне звонил (имя Лилы повторялось в списке целых четыре раза), проворчал, что должен уехать по работе, и часа через два ушел, не попрощавшись ни с матерью, ни с дочками. Только спустя несколько дней Аделе ясно высказалась по поводу произошедшего: она считала, что я должна образумиться и вернуться к мужу. Еще несколько недель потребовалось на то, чтобы убедить ее, что я не желаю ни первого, ни второго. За все это время она ни разу не вышла из себя, не повысила голоса, не съязвила по поводу моих частых и долгих телефонных разговоров с Нино. Куда больше ее интересовали звонки издательниц из Нантера, которые сообщали мне о том, что книга хорошо расходится, и согласовывали со мной график будущих встреч с читателями во Франции. Аделе нисколько не удивилась моему успеху и предрекла, что в Италии читатели и критика примут книгу еще лучше. Кроме того, она постоянно отпускала комплименты моему уму, общей культуре и смелости и никогда не пыталась защищать своего сына, который, кстати, дома пока больше не появлялся.

Разумеется, никаких дел за пределами Флоренции у Пьетро не было и быть не могло. Значит, думала я со злостью, слегка окрашенной презрением, он просто перевесил наши проблемы на свою мать, а сам сбежал, чтобы спокойно работать над своей бесконечной книжкой. Однажды я не выдержала и сказала Аделе:

– Жить с твоим сыном оказалось трудно.

– Мужчин, с которыми не трудно, вообще не существует.

– Но с ним – особенно, поверь мне.

– Думаешь, с Нино будет лучше?

– Да.

– Я знаю, что о нем говорят в Милане: ничего хорошего.

– Да какая разница, что там болтают в Милане? Я его люблю двадцать лет, чтобы прислушиваться к сплетням. Я знаю его лучше, чем кто бы то ни было.

– Я смотрю, тебе нравится повторять, как ты его любишь.

– А почему нет?

– И правда, почему? Ладно, зря я это затеяла. Пытаться открыть глаза влюбленному – дело бесполезное.

После этого мы больше не вспоминали Нино. Когда я уехала в Неаполь, оставив дочек с Аделе, она восприняла это как должное. Не возражала она и когда я объявила, что после Неаполя на неделю съезжу во Францию. Только спросила с легкой усмешкой:

– К Рождеству-то вернешься? Будешь праздновать с девочками?

Вопрос меня обидел.

– Разумеется, – ответила я.

Я собрала чемодан, уложив свое лучшее белье и самые красивые платья. Все это время Деде и Эльза ни разу не спросили об отце, хотя давно его не видели, но вот известие о моем скором отъезде приняли в штыки. Деде закричала, явно повторяя чужие слова: «Ну и пожалуйста, убирайся, ты злая и гадкая!» Я посмотрела на Аделе, надеясь, что она сообразит отвлечь девочек какой-нибудь игрой, но она даже не пошевелилась. Я пошла к двери, и девочки расплакались, первой – Эльза, которая твердила сквозь слезы: «Я хочу с тобой!» Деде пока держалась, пытаясь изображать равнодушие, если не презрение, но недолго: в конце концов она разрыдалась еще громче сестры. Мне пришлось буквально вырываться, а они хватали меня за одежду и цеплялись за мой чемодан. Плач дочек сопровождал меня, пока я не вышла на улицу.

Путь до Неаполя тянулся невероятно долго. Всю дорогу я смотрела в окно. Но вот поезд замедлил ход, и меня охватила тревога. Пригороды, застроенные серыми домами, среди которых тут и там высились каркасы полуразрушенных зданий, огни светофоров, каменные парапеты производили на меня гнетущее впечатление. Поезд прибыл на вокзал. Неаполь, с которым я всегда чувствовала связь, Неаполь, куда я теперь возвращалась, отныне значил для меня одно: здесь был Нино. Я знала, что ему пришлось хуже, чем мне. Элеонора выгнала его из дома, и с тех пор его жизнь, как, впрочем, и моя, потеряла всякую определенность. На несколько недель его приютил коллега по университету, живший рядом с собором. Где же Нино меня примет? И что мы будем делать? А главное – что решим, ведь мы понятия не имели, как нам выбираться из этой ситуации. Я понимала лишь, что сгораю от желания видеть его. Выходя из вагона, я боялась, что он не встретит меня на вокзале. Но он был там, и я сразу его заметила: благодаря росту он на голову возвышался над толпой пассажиров.

Я немного ободрилась. Еще больше настроение у меня поднялось, когда он сказал, что снял нам номер в маленькой гостинице в Марджеллине. Значит, он не собирался прятать меня у своего друга. Мы набросились друг на друга, забыв обо всем на свете. Вечером мы отправились гулять в обнимку по набережной: он обвивал рукой мои плечи и то и дело наклонялся меня поцеловать. Я уговаривала его ехать со мной во Францию. Сначала он нашел эту мысль соблазнительной, но потом под предлогом занятости в университете пошел на попятную. Об Элеоноре и Альбертино он не обмолвился ни словом, будто одно упоминание о них могло омрачить радость нашей встречи. Я, напротив, рассказала ему, какую истерику устроили мои дочери, и добавила, что должна как можно скорее найти выход. Я прекрасно чувствовала любые перемены в его настроении, даже самые незначительные, видела, что он нервничает, и боялась, что сейчас он скажет: «Я так больше не могу. Я возвращаюсь к жене». Но я ошиблась. За ужином он наконец признался, в чем дело. Сделался вдруг серьезным и объявил, что у него для меня важная новость, которая не дает ему покоя.

– Я тебя слушаю, – приготовилась я.