Дезавуация - Гаевский Валерий Анатольевич Страница 4

Бодрячок Непряткин сегодня, слава Богам, не пел, а лишь исправно отстучал по клавишам рояля свою новую увертюру «Штормовое предупреждение». Северину Олеговичу примерно на третьей минуте увертюры отчетливо показалось, что луч красного прожектора, бьющий в лысину заслуженного мэтра, даже побагровел, а рояль несколько раз отъезжал на скрипучих колесиках от исполнителя, как при качке. Очевидно, всему залу досталось от новаторства и драматизма музыкальной темы «Штормового предупреждения». Оргкомитет ветеранов перестройки наградил Непряткина пышным букетом цветов и пожизненной контрамаркой бесплатного посещения музея истории Канделябринска.

После выступления Непряткина на сцену, как из рога изобилия, посыпались поэтические таланты ЛИТО. Благочинно предупрежденные о том, что читать нужно не более одного стихотворения за прием, поэты горели неотступным желанием пролонгировать «светлый поток», но Модеста Ольгердовна с первого ряда давала сердитую отмашку рукой каждому из таких нерадивых отступников. Наконец очередь дошла до Курвица. Северин Олегович напрягся…

Глеб Курвиц вышел на сцену в сопровождении своей подписки, которую он, ослепительно улыбнувшись в микрофон, представил как неотъемлемую часть своего «лирического промоушена». Нагловатый новатор слова расположил своих растатуированных кожаных соратников, обвешанных шариками-смайликами, позади себя полукругом. В руках у соратников блеснули лезвия… Зал притих.

Глеб Курвиц с важностью заступил под потоки световой инсталляции сине-белых «Большого похерить» и «фаллической колонны» на фоне «огненного штормового предупреждения»…

— Стихотворение из вечности, — сказал Курвиц, артистично воздев правую разведенную пятерню над собой, над своей раскрытой книгой в левой руке и над залом, — «Время в рассрочку», посвящается Любви и Вселенной…

Великолепно прочтенное стихотворение заворожило публику. Курвиц подал знак, и парни из его подписки дружно чиркнули лезвиями по ниточкам разноцветных шаров… Отпущенные шарики каким-то дивным образом, словно управляемые, полетели не к потолку сцены, а сгруппировавшись в красивый радужный клин, направились в центр зала и, покружив над головами обомлевших зрителей, так же загадочно рассыпались…

Аплодисменты, сначала робкие, превратились в единый хор.

Северин Олегович встряхнул головой…

Что-то не сходилось. Не было в книге Курвица такого стихотворения! Не было. Гольцов, манерясь и отплевываясь, проштудировал всю курвицкую писанину еще неделю назад… Заметив, что сидевший рядом начинающий поэт Ник Опырин держит в руках книгу Глеба, Северин Олегович попросил ее у Опырина на секунду. Открыл… Все стихи были совершенно другие, неизвестные и другие… Гольцов не поверил. Посмотрел на обложку. Обложка та же… Чертовня какая-то! Однако времени удивляться больше не оставалось. Модеста Ольгердовна объявила его выход.

«Жизнь дурна!» — шепнул себе под нос Гольцов заветные слова и встал с места… — Вы все лжете, — продолжал он шептать, подымаясь на сцену. — Вот она, точка «альфа и омега» моего пути! — дошептал он, становясь у микрофона. В голове что-то ярко вспыхивало. От какого света стоило больше защищаться: от внутреннего или внешнего? Дьявольски риторический вопрос…

Северин Олегович глубоко вздохнул, нацелил свой взгляд куда-то в заоконное пространство, отыскал на холсте вечернего неба едва различимую облачную дымку, в которой, как ему показалось, прочитывался плазменный след от гневного росчерка Перуновой молнии, придал себе вольно-торжественную осанку и начал:

— Патриотическое стихотворение «В России моей…»…Пишу, как дышу. Дышу как лечу… Солнце, я с тобой! Гой еси вам, граждане просвещенные, с кисточкой!..

Несколько секунд конференц-зал Клуба ветеранов перестройки мрачно молчал. Модеста Ольгердовна и все почетные гости в первых рядах онемели. Еще через мгновение галерка, а точней группа поддержки Глеба Курвица и он сам, взвилась с мест и грохнула аплодисментами, свистом, притопыванием, бурным восторгом с выбрасыванием вверх кулаков и «рожек»… Только теперь Северин Олегович отчетливо понял, почувствовал, что переступил некую черту и что возврата не будет. Не будет больше для него этого Литературного объединения, и ветераны перестройки кислород ему перекроют надолго. Но ему было хорошо. И лица размалеванных ребят из группы Курвица показались вдруг неожиданно знакомыми…

«Рота!!! Вся моя рота там… Вон, вылитый Валек Синицын, рядом Бармалей, Столыпин, Колька Сизарь… Наваждение! Ребята, что со мной?.. Дайте воздуха… Ребята, заберите меня отсюда… Перунова молния! Это она. Я уверен… Да, я увидел тебя, светлая! Спасибо. Но спаси меня, прошу!» — и он крикнул в зал:

— Ребята! Курвиц! Я с вами! Уходим… Все целы? Раненых на плечи. Своих не бросать… — Стремительно сбежал со сцены и дальше по боковому проходу к ним, к тем, что ему приветливо махали руками, приглашая в свой круг.

Реальность возвращалась к нему по частям. Он осознал, где находится и что здесь происходило, но чувство, что вражеская территория все еще под ногами и вокруг него, оставалось явным и сильным. Однако, несмотря на странную двусмысленность происходящего, Гольцов понимал и другое, и это другое было важней и ценней всех его психологических наваждений.

Время изменилось. Теперь они побратаются. Он и эти странные эпатажные ребята. Да и не все, кто ходил в пирсинге с бритыми головами и тату, враги культуры. Северин выведет их отсюда, они прорвут окружение и соединятся со своими. Пойдут через горы, будут выставлять ночные посты и глядеть в оба… Вот бы еще с техникой повезло… Эх, сейчас бы пару БТРов! В вестибюле клуба Северин Олегович поймал себя на том, что уже по третьему кругу пожимает им руки, хлопает пятерней по-морскому по их ладоням, цедит сквозь зубы: «Ну, дьявол их разбери, мужики! Я все понял. Надо быть вместе и своих различать, чуять…».

Отдельное обращение посвящалось Курвицу:

— Глеб… Если я в чем-то погорячился, прости. У тебя классные стихи. Тонкие. Настоящие. Ты сам настоящий. Слушай, давай поедем отсюда и больше никаких потерь, договорились?

Курвиц щурился, улыбался, цокал языком и тряс крашенной под солому клочковатой шевелюрой…

— Да мы еще никого не теряли, Север. Но насчет настоящности… Тут ты прав! Ее ничем не заменишь. Отсюда и родство душ. Слушай, мы вот с парнями хотим слегка загулять… Поедешь с нами? Отвяжемся от стойла! Гульнем!

— Отвязаться от стойла? — повторил Северин Олегович вслед за Курвицем и почувствовал эйфорически нарастаюший азарт близящегося застолья. — С вами хоть куда. А девушки у вас есть?

— Так ведь уже ждут, Север. Целых три. Путешествуют с нами давно…

— Опан-ды! Путешествуют, говоришь… Так вы, значит, не местные?

— Не местные: последний раз были в Канделябринске очень давно. Мы тебе еще расскажем нашу легенду. Закачаешься…

Желание закачаться Северин Олегович испытал почли мгновенно. Одобрение засветилось на его лице. Он вспомнил о бумажнике в заднем кармане брюк, и перед его мысленным взором встали две крупные купюры. На свою лепту в общий котел ему хватит.

Курвиц, словно прочитав его скромные мысленные отпечатки, с упреждающей дружеской веселостью заявил:

— Никаких денег и такси, Север. Мы на своем Пегасе-Ландкрузере. И в багажнике, не в бумажнике, слышь, полно жратвы и выпивки.

— А куда поедем?

— Недалеко. Мы тут особняк арендовали клевый. Ну что, все готовы? Абзац, Гоголь! Вот они, наши водилы-шкиперы. Кто поведет машину?