Виталий Храмов - Сегодня – позавчера Страница 4

Что я для людей? Для любимой жены, для того набитного мальчугана — сына моего, для матери? Они мне дороги, я им дорог. Я — муж, отец, сын? Со стыдом и болью я вспомнил, как причинял боль обид, невнимания дорогим мне людям. Стыдно. Больно. Плохой муж, плохой отец, никудышный сын. Опять не то!

А что ещё? Работа? Служба? Не служил. Работу ненавидел. Нет, я — не лентяй. Ну, не больше других. Не было у меня работы, которую можно было бы назвать Делом, заниматься Делом и быть довольным. От всех способов зарабатывания средств к существованию оставался только стойкий осадок Мозгоё…ства. Напрасно потерянное время. Не мог я себя назвать ни Экономистом, ни Металлургом, ни Путейцем. Как один сказал: «Мы поколение Коекакеров». Вот это точно. Но, тоже чушь.

— Я не знаю, — ответил, наконец, я, — Я — Никто.

— Никому место в Нигде. Зачем шел ты на Свет, терпишь Мечение?

— Не хочу в Нигде. Не хочу быть Никем. А к Свету всегда надо идти. Иначе нельзя. А Мучение? Бог терпел — и нам велел. Терпимо. Это что-то. Лучше Небытия. И так всю жизнь это — НИ. Ни-жизнь, ни-смерть, ни-друг, ни-враг, а всё только — ТАК… Ни то, ни сё. Небытие. Уныло Ничто. Постоянно.

— Почему шел через Мучение на Свет. Легче же было наоборот?

— Легче, — согласился я. — Легче не значит лучше.

— Почему? — опять прогремел гром.

— По кочану! Не знаю! Так надо!

— Кому надо?

— Мне!

— А ты кто?

— Я? Я — человек! Мужик! Для трудностей я создан!

— Помни об этом. Не забывай!

Раскаты грома катались волнами вокруг. Отдаляясь, приближаясь, схлёстывались друг с другом, дробились друг об друга.

— Жить хочешь? — спросил тот же голос, но тише, без громовых раскатов.

— Не знаю. Особо и нет. Только…

— Только…

— Родные мои. Нужен я им. Жене нужен муж, сыну — отец, матери — сын.

— У них будут они. Может лучше, чем ты.

Если бы у меня была бы голова, я покачал бы ею, были бы губы — поджал бы их.

— Это врят ли. Будет ли он любить их, как я? Заботиться о них? Никому не доверю. Надо жить. Потому и живу. Для них.

— Ой ли?

— Упрёк справедлив, согласен.

Раскаты грома совсем стихли. Но что-то гремело всё равно. Это Боль. Мучение уже гасило Свет.

— Так что же с тобой делать?

— Не мне, видимо, решать.

— Не тебе. А чего хотел бы ты?

— Положи где взял.

Опять загрохотало, оглушило. Мне становилось всё хуже.

— Может быть… — пророкотало, — и будет по-твоему. Но будет тебе Испытание. От того как ты пройдёшь его и будет зависеть — Небытие или «Положи где взял». Кто ты?

— Я! Я — Человек! Русский человек! А ты кто?

Боль накатывала, как штормовые волны. Боль уже гасила Свет и моё сознание. Кругом темнело. Лишь два светлых пятна осталось.

— Ты — Бог? — спросил я, но голос мой прозвучал так жалко, тихо, как стон.

— Нет, — со смешком ответил громоподобный голос, правда, в этот раз — звеня, как в пустом ведре.

— Я умер? — опять спросил я.

— Пока нет. И я, как врач, постараюсь этого не допустить.

Врач? Какой, на хрен, врач? Это…

Всё исчезло, как будто выключили рубильник.

Блин, больно-то как!

— Терпи, боец, генералом будешь. — Грохотал болтом в пустом ведре голос.

— Маршалом, мля. Где я?

— В узловой больнице.

— Чё я тут потерял? Чё больно-то так? Чё я не вижу ничего?

— Во, ожил, залопотал. Жить будешь.

— Куда я, на хрен, денусь! Чё за узловая больница?

— А ты что, совсем ничего не помнишь?

— Что я должен помнить?

— Как твоё имя? Звание? Номер части?

— Вы с какого дуба попадали? Какое звание? Часть чего? — спросил я и тут крепко призадумался. Часть в купе со званием — что-то воинское, а всё воинское меня обошло далёкой-далёкой стороной.

— Имя то своё помнишь?

— Имя? — я решил подстраховаться и потупить. Тяну время. Авось, куда и вытянет само.

— Амнезия, — другим грохочущим скрежетом донеслось с другой стороны. — Обычное дело при сильных контузиях.

Точно! Амнезия. Удачно. Можно дальше дурачком прикидываться.

— Что ты видишь?

— Ничего я не вижу. Пятна какие-то. И грохочете вы.

— Все симптомы налицо. Вот ещё что проверим. Чувствуешь? Что чувствуешь?

— Бьёте по ноге и колите. Хорош! И так всё болит! Обезболивающего дали лучше бы.

Но просьба моя была проигнорирована.

— Чувствительность нижних конечностей сохранилась, что говорит о обратимости повреждений спинного мозга. Надеюсь зрение и слух также восстановятся.

— Что со мной случилось?

— Контузило тебя при бомбёжке станции. Взрывом отшвырнуло. Ещё и об штабель шпал приложило. Живой — и то чудо.

— Бомбёжке? Какая бомбёжка?

— А ты и это не помнишь? Война, батенька. Немец уже и до нас долетает.

— Ё-о-о! Мля! Твою дивизию! Что за х…ню ты несёшь? Война чёрти когда кончилась.

— Не кончилась. — вздох, — И когда она теперь кончиться?

— А какое число сегодня?

— Пятое июля. Сорок первого года.

— Ё-ё-о!..

— Что?

— Сознание потерял.

— Но, уже прогресс. Поздравляю вас, коллега. Такого тяжёлого пациента вернули в наш грешный мир. Если выздоровление пойдёт нормально, ещё и в строй вернётся. Подобный опыт в ближайшее время нам может понадобиться.

— Точно понадобиться. Фронт катиться на восток. Надо готовиться к потокам раненых.

— Тут я полностью согласен с вами. А с этим что?

— Я думаю, можно завершать курс интенсивной терапии и переводить его в хирургию. А там — все в руках…

— Гхе-гхе.

— Да, да. В его руках. Организм ещё молодой, здоровый, поправиться. Амнезия меня беспокоит. Не получим ли мы двуногое растение?

— Увидим. Голова — штука тёмная. Что там в ней происходит? Может чайку?

— Можно. И покрепче можно. Отметить, так сказать.

— Людочка, составите компанию? Тут у нас замечательный коньячок имеется. Знакомые на югах отдыхали, привезли. Вы знаете, Людочка, коньячок в гомеопатических дозах весьма благоприятно воздействует на организм.

— А вы сможете, Натан Ааронович, в гоме… гоми… В общем, остановиться?

— Да что там, красавица вы наша, останавливаться? Полтора литра всего! Разогнаться не успеешь!

Вот так вот. Сорок первый. Известие меня убило напрочь. До моего рождения ещё больше сорока лет. Твою-то в атом! Это как же так то? А любимая моя? А сын? Блин, до его рождения-то вообще больше шестидесяти лет. Увижу ли я их? Как? Своим ходом? Доживу?

Сначала я решил, что это розыгрыш такой. Ну, как по телеку. Напугают, потом выбегают: «Мы вас разыграли! Там стояли скрытые камеры!» Но, нет. Мне было слишком хреновато, чтобы надо мной подобные опыты ставить. У меня ведь, в самом деле, рука сломана, всё тело изорвано (врачи так сказали), да я и сам чувствую себя изжеванным куском мяса. Двадцать первый век жесток и бесчеловечен, но не настолько же? Да и многовато актеров, настолько вжившихся в образы. Слишком масштабная постановка для меня одного. Кто я такой-то?